Беседовал Роб У. Харт (Rob W. Hart )
Перевела: Надежда Сомкина
Эндрю Ваксс ‒ не писатель в традиционном смысле этого слова. Он пишет не для того, чтобы выигрывать премии, даром что у него их много. И не ради восторга от лицезрения своего имени в печати, хотя вы могли бы заполнить целую полку его книгами. Он не погружается в глубины своей души, чтобы сразиться с собственными демонами.
Демоны, с которыми он сражается, весьма реальны.
Ваксс произносится как «факс» ‒ частно практикующий адвокат, который представляет интересы исключительно детей и молодежи. До того, он был федеральным следователем по случаям заражения ЗППП, работником социальной службы, начальником тюрьмы и профоргом. Он работал над разработкой сухопутного маршрута для доставки донорской крови и медикаментов через границу в Республике Биафра. Он помог учредить национальную организацию, которая лоббирует интересы детей, и является ведущим экспертом по защите детей и сексуальным преступлениям.
Из этого карьерного многообразия он добыл материал для 23 романов, 18 из которых о Бёрке, жертве жестокого обращения, который впоследствии стал наемником, ‒ а также рассказов, графических новелл и эссе. Все они работают на достижение его цели – показать чудовищ реального мира и общество, которое их порождает.
Невозможно кратко изложить всю глубину его работы, не преуменьшив его заслуг, но подробности вы можете найти на его официальном сайте The Zero, исчерпывающий реестр его карьеры.
Недавно у него вышло две книги. Первая, «Бремя» (The Weight), романтический нуар о профессиональном воре, который отдувается за изнасилование, которого не совершал. Второй – «Чужое сердце» (Heart Transplant), ошеломительно красивый «графический роман» об издевательствах, который он написал в соавторстве с Фрэнком Карузо.
Ваксс был весьма щедр и уделил много времени нашей беседе. В самом начале я скрестил пальцы, чтобы он уделил мне хотя бы 20 минут. В итоге мы беседовали более часа и обсудили его творчество, его карьеру, блюз, меняющееся лицо Нью-Йорка и его юридическую работу. Это длинное интервью (и в нем есть несколько спойлеров к некоторым его книгам), но оно стоит того, чтобы залипнуть в него до конца – особенно чтобы увидеть, как прямолинейно он меня поправляет.
В ночь накануне интервью разнеслась экстренная новость том, что на сайте Amazon появилась электронная книга-самиздат «Руководство педофила к любви и удовольствию», что повергло блогосферу в неистовое бешенство. С этого мы и начали.
Роб Харт: Вы, вероятно, слышали об этом, тут был большой скандал, когда Амазон продавал пособие для педофилов. Это был самиздат, и они удалили его прошлой ночью, но прежде защищали книгу, утверждая, что они не хотят нарушать права, гарантированные Первой поправкой, и если вам не нравится книга, то просто не покупайте ее. Как вы расцениваете такой аргумент?
Эндрю Ваксс: Это слова на бумаге, верно? Это своего рода развод – говорить о цензуре. Потому что цензура – это когда правительство не позволяет тебе делать что-то, если что-то незаконно, или запрещено, что-то под запретом. Если никто не покупает книгу, то какая разница? Во-вторых, все эти люди, которые взбудоражены и возмущены по этому поводу, знают ли они хоть что-нибудь, о чем говорят? Потому что не похоже, что знают.
РХ: В каком смысле?
ЭВ: Вы знаете, чем я зарабатываю?
РХ: Защитой детей.
ЭВ: Знаете, почему я это делаю?
РХ: Из ваших прошлых интервью я знаю, что это основано на большой работе, которую вы выполняли когда-то давно. Вас вдохновили на это некоторые предыдущие дела, которые вас встревожили.
ЭВ: Я занимался этим долгое время, давайте на этом и остановимся. Когда я начал писать, у меня было чертовски трудное время, когда я имел дело с обозревателями, утверждавшими, что то, о чем я пишу, ‒ это всего лишь продукт моего больного воображения. Поэтому я был так благодарен, когда – те, что вы называете педофилами, я так не называю – но ВЫ называете педофилами, выплыли на поверхность и начали давать пресс-конференции и публиковать книги и всё подобное. Я внезапно смог сбросить это бремя. Теперь мне больше не нужно было убеждать людей, что эти люди существуют. Если я иду на охоту, то на что я буду охотиться? На оленей в камуфляже? Разве они не выдавали лицемерную чепуху на этот счет? Они что, думают, что эта книга кого-нибудь перевербует?
РХ: Не думаю, что люди реально думали, что это изменит чье-то мнение, я думаю, это был один из тех аргументов о первой поправке, о том, как далеко вы можете ее применять, потому что есть две стороны. Есть люди, которые говорят, что ты можешь говорить что угодно когда угодно, и есть те, которые говорят, что это заходит слишком далеко.
ЭВ: Еще раз, это люди – я не пытаюсь никого обидеть, я вас совсем не знаю, ‒ но есть слишком много писателей, которые пишут о вещах, с которыми они никогда не имели дела, так вот, записка с требованием выкупа попадает под первую поправку? Понимаете, о чем я? Я пишу слова на бумаге, пишу, что если ты хочешь когда-нибудь увидеть своего ребенка живым, это ‒ защищенная речь?
Эта волна лицемерного возмущения, сколько людей в этой волне на самом деле делают хоть что-нибудь, чтобы решить проблему, кроме как пересылают письма? Я никогда не считал это проблемой Первой поправки. Я счастлив, когда эти уроды говорят «Мы любим этим заниматься, и потому нам нужно разрешить это делать» и прочую хрень в том же духе. Это не изменит ничьего мнения, но это намного облегчит мне работу.
Что касается Амазона, да ладно, кто угодно может самостоятельно издать книгу. Это не значит, что Амазон должен ее продавать, но собираются ли они назначить комитет и рецензировать каждый самиздат?
РХ: Хорошо. Я также хотел поговорить немного о «Чужом сердце». Принимая во внимание, что издевательство в настоящее время находится в центре внимания всей страны, какая была реакция на эту книгу?
ЭВ: Не думаю, что я когда-либо видел книгу с лучшими рецензиями, теплее принятую и так единодушно поддержанную всеми, кто только мог, ‒ и в равной степени плохими продажами. Немного забавно говорить со мной о цензуре. Насколько я знаю, Barnes & Noble (*американская компания, крупнейшая в США по продажам книг) не продают ее.
РХ: Серьезно?
ЭВ: Серьезно! Вы можете спокойно позвонить в Дарк Хорс (*издательство, которое работает с Вакссом) и спросить их.
РХ: Я не вижу ничего предосудительного или неприемлемого в этой книге.
ЭВ: Разумеется, там ничего нет.
РХ: Больше всего [в «Чужом сердце»] меня впечатлило то, что во многих произведений такого рода создается впечатление, что автор разговаривает с читателем свысока, а вы этого не делали. Вы разговаривали с читателем так, как будто они понимали, что вы должны сказать.
ЭВ: Я надеюсь, что это так, потому что я именно так и разговариваю, точка. Я не писал эту книгу как диссертацию по издевательствам, или нотацию, или увещевание. Предполагалось, что это будет препарирование. Мы с Фрэнком [Карузо] положили на это немало труда.
РХ: Почему вы думаете, что эту историю нужно было рассказать именно так, смешеньем прозы и искусства?
ЭВ: Я не говорю, что ее нужно было рассказать именно так. Мы с Фрэнком экспериментировали над новым жанром, с этими хайку-триптихами, и они действительно сработали, невероятно здорово. Я не хотел писать книгу комиксов. Я не хотел облачков с текстом в этой книге. Я даже не хотел, чтобы в ней использовался один и тот же шрифт, я хотел, чтобы он был разный, в зависимости от того, кто говорит. Точнее всего сказать, я хотел, чтобы тот, у кого была книга, переживал ее, а не читал. И это экспериментальная форма, и мы это понимаем, мы понимаем, что, когда ты экспериментируешь, ты идешь на риск. Но не зря же, я не знаю, что Лу [посредник, организовавший интервью] вам отправил, но Publisher’s Weekly много написали об этой книге, USA Today много о нас написали, и в King Features Syndicate она тоже есть, все эти люди ее рекомендуют. Я по-настоящему шокирован, что никто не может сказать об этой книге ничего плохого. Очень даже наоборот.
РХ: Реакция, которую я видел до сего момента, была просто фантастической.
ЭВ: Ага, такая и была, но эту книгу не будут продавать не только Banes & Noble. Ни в публичной библиотеке Нью-Йорка, ни в Лос-Анджелесе, ни в Чикаго, где там еще, – нигде ее нет.
Сейчас есть два варианта объяснения, и я не знаю, насколько вы настроены побыть журналистом, но эти два варианта таковы: всех эти людей, Barnes & Noble и все публичные библиотеки, кто-то попросил и они уступили, или их не просили. Я не знаю, потому что я не в том положении, чтобы у них спрашивать. Но определенно, если вы позвоните в Дарк Хорс, и я думаю, парня зовут [удалено], он их книжный эксперт, именно он сообщил новость, что все отказались от этой книги.
[Дарк Хорс подтвердили, что у них возникли трудности с размещением книги, но заметили, что их вдохновили положительные рецензии и поэтому делают успехи с Barnes & Noble. Хотя книга и не появилась в продаже в их магазинах, она доступна на их сайте.]
РХ: Это странно, потому что множество других книг, которые вы написали, несколько более вызывающи для большинства читателей.
ЭВ: Ага, вам кажется? Вдобавок ко всему, частью сделки было то, что эта книга продается не дороже, чем другие книги. Это не чертов художественный альбом, хоть он и выглядит так. Я не продаю ее за 125 долларов. С нашей стороны мы сделали ее абсолютно доступной, но мне сказали, что от нее отказался весь пантеон, вы знаете, и сетевые магазины, и люди.
РХ: Я только что закончил читать «Бремя» и думаю, что это потрясающе. Что вдохновило вас на эту историю?
ЭВ: Это была реальная история, которую, как я думал, я не смог бы рассказать иначе, чем в этой форме. В этой книге много слоев, и я понимаю, что все они до многих не дойдут, и могу с этим жить, но должен был быть способ, по крайней мере, на мой взгляд, показать людям, как вещи на самом деле работают, и что у людей, которых они могут не понимать, есть кодекс, по которому они живут. И как оплачиваются долги.
РХ: Одна из еще более интересных вещей, которая бросилась мне в глаза в этой книге, и это гораздо меньшая деталь в масштабах всей истории, но – что недостаток этого списка сексуальных преступников в том, что если кто-то в нем не упомянут, то это как будто знак одобрения [Я имел в виду: Люди могут и остаются незамеченными]
ЭВ: Плохо что нарушители Закона Меган (*Закон, принятый после убийства Меган Канка, обязующий правоохранительные органы предоставлять общественности имена лиц, совершивших сексуальные преступления) не сказали этого. И это именно то, что я имею в виду. Вы сейчас очень точно подметили, что эта вымышленная история дает мне способ, потому что если она не делает для тебя ничего больше, чем заставляет наводить справки, типа “этот парень что, спятил?”, ну, тогда ты пойдешь и высянишь.
РХ: Я бы хотел немного поговорить о Бёрке. Мне кажется, во многих прошлых интервью люди спрашивали, как много в вашем Бёрке от вас, обычно после того, как вы говорили, что Бёрк вообще-то довольно плохой парень. Так вот, думаете ли вы, что люди приходят на интервью или в какие-то ситуации с вами уже с некорректными предположениями, или они судят о вас по работе?
ЭВ: Очень хороший вопрос. Я не знаю. Я не знаю. Я встречаю не так много беспристрастных людей. Я встречаю не так много людей без личных интересов, поэтому не могу сказать, что у них в голове. Все что я могу – быть последовательным и правдивым. Шокирован ли я, что NAMBLA (*«Североамерикенская ассоциаеция бойлаверов» (англ. North American Man/Boy Love Association, сокр. NAMBLA)) в своей газете назвала меня фашистом? Нет. Но считаю ли я их объективными рецензентами? Конечно, нет. Насколько большинство книжных рецензентов вообще могут быть объективными, в моем понимании, я не знаю, как они могли бы. Сама идея рецензирования книг – это «Вы кучка баранов и я знаю, что лучше, и я укажу куда вам надо». Какая квалификация нужна для того, чтобы быть книжным обозревателем?
РХ: Не думаю, что хоть какая-то.
ЭВ: Разумеется, нет! Так почему люди обращают на это внимание? Причина в том, что никто не может прочитать 15 тысяч книг за жалкий месяц. Им нужно найти способ разобраться в них. Но я видел людей, которые заходили в магазин и спрашивали «Где у вас секция бестселлеров?» Да им это все до… слушай, мне кажется, это не честный бой, в конечном итоге. Мне кажется, это не честный бой.
Есть актеры лучше всего, что вы когда-либо видели, которые даже не пройдут кинопробы. Есть музыканты, лучшие, чем кто-либо когда-либо слышал, которых никогда не запишут. Есть лучшие писатели, которых никогда не опубликуют.
В другой моей работе требуется абсолютная холодная беспристрастность. Не предполагается, что ты можешь ошибиться. Дело не в чувстве, просто если ты что-то поймешь не так, ты можешь совершить в буквальном смысле фатальную ошибку. Но когда речь идет о книгах и ты счищаешь все это дерьмо, все, что говорят обозреватели, это «Мне нравится эта книга или мне не нравится эта книга, и если по ней не сняли фильм, то вполне вероятно, она не так хороша», и это вполне себе типичная точка зрения.
РХ: Раз уж зашел разговор, то мне кажется, много ваших книг покупают продюсерские компании, но они никуда не идут. У вас есть желание увидеть экранизацию, или вы боитесь, что ваше послание может быть искажено развлекательной индустрией?
ЭВ: Слушайте, на протяжении нескольких лет я говорил нет всем, кто просил, но потом один молодой человек, умный парень из одной из тех студий, сказал: «Слушай, для тебя самое главное – донести послание, поэтому ты пишешь свои книги. Что ж, предположим, мы делаем кино, и кино выходит отстойное, и десять процентов твоего послания проходит, или даже один процент твоего послания. Намного больше людей увидят провальный фильм, чем когда-либо прочитают книгу». Это показалось мне разумным. Кроме того, я знаю, как читать контракты, так что я не могу гарантировать хороший фильм, я даже не знаю, что такое хороший фильм, но я могу совершенно точно гарантировать, что некоторые вещи нельзя снять в кино. В самом деле, некоторые люди не могут работать над фильмом. Я всегда так делал.
РХ: Потому что у вас правило, что если кто-то был осужден или вовлечен в сексуальное преступление, их нельзя привлекать, так?
ЭВ: Так, и у меня также есть список с конкретными именами собственными. Слушайте, я не жду от них, что они будут проверять какого-нибудь третьего побегушку на австралийских съемках, очевидно же, что я говорю о ведущих актерах, но я не хочу, чтобы что-либо – у меня есть на это право – что-либо было срежиссировано Романом Полански или Виктором Сальвой. Было бы насмешкой, если бы я к этому склонялся.
Но то, что всё переделывается в сценарий и при этом ничего не снимается, никак не связано с искусством. Это связано с деньгами. Я не могу сказать, что обижен, если могу продавать одну и ту же вещь снова и снова.
РХ: Я уже упоминал несправедливые предположения, и, мне кажется, я допустил одно, когда читал «Другую жизнь», потому что вы сказали, что Бёрк – плохой парень и я понимаю, почему вы взяли его в качестве проводника, но я думал, что ему, наверное, придется умереть, чтобы заплатить за ту жизнь, что он вел.
ЭВ: Я никогда не говорил, что он плохой парень. Я говорил, что он не «белый рыцарь», а это большая разница. Это семья, вписывается ли она в христианскую или исламскую традицию, но семья. Задача семьи – не просто защитить свое потомство, но дать им своего напутствие, которое поможет им превзойти тех, кто его дал. Думаете, такая семья хотела бы, чтобы дети последовали по ее стопам?
РХ: Вероятно, нет.
ЭВ: Вероятно? Они воры. Вот чем они занимаются. Они преступники по жизни, они не делают ничего законного, если только не для прикрытия. Нет. Один из их детей нормально учится в колледже, один только начинает, а самый младший из собственно команды, кто не стоял у самых ее истоков, женится. Они знают, что все эти люди должны будут уйти каждый своим путем. Работа сделана. Сюжетная линия завершена. Они не пытались вырастить следующую волну мстителей. Дети, которые сейчас уже выросли, не чувствуют ту жгучую ненависть, которую испытывает Бёрк. С чего бы? Им никто ничего не сделал.
РХ: Вы также приводили аргумент, что считаете себя не писателем, а больше солдатом на войне, и что художественная литература – это ваше оружие. Что стало той первой искрой? Вас вдохновили какие-то писатели, которые использовали свое творчество для того, чтобы изменить общество?
ЭВ: Писатели использовали творчество, чтобы побудить общество к переменам, по крайне мере начиная с Диккенса. Но нет, не думаю, что я мог бы написать «Гроздья гнева» или что-нибудь подобное. Но что я знаю точно, так это что моя первая книга была учебным пособием, а не романом. И я знаю, что в фиглион раз больше людей прочитают роман, и я знаю, что если я смогу писать достаточно убедительно, люди будут это читать. Сейчас, если я незаметно подсуну достаточно правды, получится как будто вы съели кусок по-настоящему хорошего стейка. В нем есть жир, но вы не хотите, чтобы его вырезали, вы хотите почувствовать цельный вкус. Так что, если я могу заставить вас проглотить стейк, что-то из того, что я пытаюсь вам сказать, останется при вас, и конечно же люди примут доказательства.
РХ: Я знаю, что вы говорили, что пишете книги у себя в голове, и когда находите время, они просто, типа, выходят, но если мне позволено будет спросить, на что похож процесс редактирования?
ЭВ: [Смеется]
РХ: В смысле, они кажутся вам довольно близкими к конечному продукту после первого прогона?
ЭВ: Я прохожусь по тексту и стараюсь работать над книгами со скальпелем. Мне правда не хочется тратить слова попусту, и я пущу его в ход, но начало, середина и конец, я бы сказал, они очень-преочень близки. Редактирование книги это не то, на что я потратил бы много времени, будь то книга, рассказ или что-то еще. Я либо – не знаю, как объяснить – вы когда-нибудь занимались боями?
РХ: Не профессионально или полупрофессионально.
ЭВ: Разумеется, я этого и не ждал, но там любительский бокс или самбо, что-нибудь в этом духе?
РХ: Я пару раз ссорился до драк.
ЭВ: Ясно, понятно. Когда ты кого-то бьешь, в этот момент ты понимаешь, что это было достаточно эффективно, так?
РХ: Ну да, ты знаешь, попал в цель или нет.
ЭВ: Ну вот, у меня абсолютно так же. Я знаю, по чему я хочу попасть, если я вижу, что это отражено в словах, которые я написал, то чудесно, я кончил. Я много лет пытался научиться бить сильнее и более короткими ударами. Я умею драться, поэтому если я применю те же самые навыки в книге, то у меня будет преимущество, так что я всегда старался делать именно так.
РХ: Это по-настоящему удивительно, что у вас такая обширная библиотека и такая сложная карьера, в смысле, у вас вообще есть время поспать?
ЭВ: Ну, не так много, как мне советуют, но я помню, что намного легче, когда одно перетекает в другое. Если ты журналист и хочешь написать книгу о том, каково быть журналистом, будет до черта проще, чем если сказать «Хм, пусть мой герой будет журналистом». Я пишу о том, что знаю, поэтому мне намного легче. Я думаю, что дай вы мне задание написать о чем-то, что лежит вне моей зоны комфорта, я бы, вероятно, попал впросак. А моя зона комфорта – это то, что я считаю правдой, – правда, я не думаю, что у меня вышло бы что-нибудь [за ее пределами].
РХ: И вы сказали, что пишете, потому что эти вещи вас или злят, или волнуют, но случается ли у вас катарсис в процессе?
ЭВ: Неа. Совершенно никакого.
РХ: Серьезно?
ЭВ: Да. И вся эта херня про то, что главный герой Бёрк делает с определенными людьми то, что сам Ваксс хотел бы сделать, да не может, вот это всё ‒ херня.
Катарсис был, когда во время одной из тех бесед, которые заставляют проводить издательства, кто-то сказал – не так, кстати, как эта беседа началась, с воплей об Амазоне ‒ он сказал «Слушай, я читаю твои книги, начиная с самой первой, и на самом деле хочу сделать что-нибудь, что я могу сделать?» И я ответил «Я не знаю, а что ты можешь сделать? Это зависит от твоих умений, от твоей ответственности, от того, сколько времени ты должен этому посвятить, и все такое. Но если ты серьезно, то позвони мне в офис». И что же, парень позвонил мне в офис, он политтехнолог и занимается кампаниями. Это была его идея – организовать лобби, – не благотворительность, а лобби, по модели, которую я отмечал у Национальной стрелковой ассоциации [что это очень эффективная группа лоббирования], и это стало организацией, известной как ПРОТЕКТ (http://www.protect.org/), и эта организация в прямом смысле изменила законы. Прежние законы работали на то, чтобы буквально поработить детей и рассматривали их как собственность. Сейчас этих законов больше нет. Хотите пример?
РХ: Еще как.
ЭВ: Я не знаю, насколько вы в курсе, поэтому не хочу вас утомлять.
РХ: Поверьте, мне ничуть не скучно.
ЭВ: Ну ладно. В Нью-йорке был такой закон: Если человек идет к соседу и совершает сексуальное преступление по отношению к десятилетнему ребенку, то это тяжкое преступление второй степени, и ему светит до 25 лет, да? Однако, если он совершает то же самое в тот же день по отношению к ребенку того же возраста, но это его собственный ребенок? Даже если дело не рассматривают в рамках уголовного права, потому что в большинстве случаев так не делают, но даже если бы и рассматривали, обвинитель по своему собственному усмотрению мог бы предъявить ему обвинения в инцесте. В чем же разница? Если вас обвинили в инцесте, то максимальное наказание это четыре года с хвостиком, и вы сразу же после обвинения можете рассчитывать на условное освобождение. Теперь вам не нужно быть юридическим аналитиком, чтобы понять, что это значит: Растите себе свою собственную жертву.
Этого закона больше нет. Для этого потребовалось масштабное лоббирование и всё, что следует за лобби. Было почти невозможно протащить это через комитет, но как только оно вышло из комитета, оно прошло поразительно единогласно. Потому что никто не собирается публично встать, никто из политиков, и защищать права родителей на сексуальное насилие над их собственными детьми.
Так что этого закона больше нет. Без ПРОТЕКТа он так и существовал бы, а это закон, из-за которого я бился головой об стену десятки раз за свою карьеру. У меня были не только признания, которые человек подписывал, будучи информирован о праве хранить молчание, но и 12-13-летние девочки, рожающие от собственных отцов, когда я мог со всей очевидностью доказать, кто является отцом. И все они признавали себя виновными в инцесте и получали условные сроки. Это только один пример.
РХ: Это невероятно.
ЭВ: Дело в том, что этот пример остается навсегда. Вы можете представить политика, который скажет «А можно мы вернемся к тому, как к виновным в криминальном инцесте было особое отношение?»
РХ: Это отражается во всех штатах или есть исключительно здесь, в Нью-Йорке?
ЭВ: В разных штатах есть различные репрессивные законы, как и у федерального правительства. И ПРОТЕКТ – это лобби, это не некоммерческая организация, у нас нет налоговой скидки, так что оно полагается исключительно на членские взносы, которые в общем и целом составляют 35 долларов. Это и есть деньги, на которые существует организация. И она всегда, в любое время берется за одно из этих дел, иногда за два или за три или за слишком много, если по чести, но, к сожалению, никогда не выйдет из дела.
Приведу вам другой пример. Во Флориде, если вам 13 лет и вы стреляете кому-то в голову, вам дадут адвоката, настоящего адвоката, но если вам 13 лет и вас насилует отец, или ваша мать вас проституирует, и вы оказываетесь в Семейном суде, вам не дадут адвоката. Вам дадут доброго, заботливого волонтера, знаете, как консультанта или типа того. Это просто смешно, это все равно что бросить гуппи в резервуар с акулами. Поэтому тот закон тоже нужно было убрать. Потому что откуда, как вы думаете, берутся монстры, которые внушают людям ужас одним своим существованием? Думаете, это плохая наследственность? Мы создаем собственных монстров. Мы создаем собственных чудовищ. Наилучшее оружие, которое у нас есть против них, – это вмешаться на этапе производства. Чем раньше и точнее будет вмешательство, тем лучше будет конечный результат.
И как вы это сделаете, если у ребенка даже нет адвоката, понимаете? Потому что, слушайте, все чересчур драматизируют всякую фигню, посмотрим, как вы драматизируете это: В моем случае, когда я иду в суд, это единственная часть американской криминальной правовой системы, где если я проиграю, преступник заберет жертву домой.
Так что даже не докучайте мне своими тупыми случаями со смертной казнью. Это страшнее в миллион раз. Нет проекта помощи таким детям. Не существует возможности что-либо сделать, потому что преступник говорил этому ребенку, всю его жизнь говорил, «Я решаю все, ты моя собственность, я могу сделать всё, что захочу, и никто не сможет мне помешать». Так вот, вы в суде, да? И судья говорит «не виновен», и вы думаете, что этот ребенок когда-нибудь, хоть когда-нибудь снова заявит о том, что с ним плохо обращаются?
РХ: Я бы сказал, что нет.
ЭВ: Разумеется, нет, какой смысл? Поэтому ставки огромны, и каждый раз, когда вы меняете закон, чтобы создать равные для всех условия, вы спасаете дофигалиард детей, потому что в протокол идет именно закон. Никто не пойдет назад и не поменяет все назад как было. Ну, если бы не книги, ничего этого бы не произошло. Так что на этом основании, конечно, они были чудесным средством добраться туда, куда я задумывал, но я не считаю, что это из-за того, что кто-то прочитал книгу, хоть какую, и сказал, что он посвятит свою жизнь этому делу.
РХ: Вы говорили, что получаете много угроз, и что вам приходится прибегать к особым мерам безопасности для себя и своей семьи. Что побуждает людей к этому? Преступники настолько уверены в своей правоте?
ЭВ: Ненене. Они мне не говорят. Они не пишут мне ученых сочинений, они присылают мне траурные открытки с соболезнованиями по поводу смерти моей семьи или присылают мои фотографии с нарисованным на лице прицелом. Когда они представляются – вы знаете, я получал письма от Хиллсайдского душителя, того, что еще жив, Бьянки, ‒ он был вне себя из-за того, что я неверно описал его. Это довольно обычно для людей такого сорта, потому что у них безумно нарциссическое ощущение своей правоты. В большинстве случаев это просто заурядные угрозы. Иногда кто-то оказывается настолько тупым, что звонит с угрозами, хуже того – упоминает конкретное дело, с таким очень легко разобраться. В основном же ты имеешь дело с анонимками. Однако, одно я выучил точно – если ты ходишь везде, изображая Мачо, «Никто на самом деле не собирается в меня стрелять, никто на самом деле не собирается этого делать», это будет твоей эпитафией.
РХ: С другой стороны, видите ли вы доказательства того, что люди читают ваши произведения и в их жизни происходят изменения к лучшему?
ЭВ: Они, разумеется, говорят это, но я не в курсе их жизней, вот в чем реальная проблема. Если бы я верил, что изменил так же много жизней, как получил писем, уверяющих в этом, мое эго не поместилось бы в этом кабинете. Мне кажется, люди меня слишком переоценивают.
Знаете, когда вышла книга Билла Клинтона, он уделил целый параграф и написал, что самой важной частью законодательства была та, что написал я, и прочее «ля-ля-ля» в том же духе. Я бы не смог донести этот билль никуда, где он мог бы его увидеть, если бы кое-какие богатые и знаменитые люди, которые могли то, чего не мог я, скажем так, не обратили бы на это его внимание.
Так что записывать это мне в заслуги неправильно. В мои заслуги – люди считают, что ПРОТЕКТ – это мое агентство. Нет, это не так. У него есть исполнительный директор. Я не бывал в новой штаб-квартире в Ноксвилле. Но я никогда не иду в другую крайность и не говорю, что я писатель и не более. Если хотите судить обо мне, судите по моему поведению, но не по тому, что вы читаете. Поступки – единственная правда.
РХ: Я вас понял. Едем дальше, в ваших книгах много объединяющих тем, и одна из них ‒ музыка блюз. Что вам так импонирует в блюзе?
ЭВ: Ну, знаете как говорят, блюз – это истина? Вот это оно и есть. Я по-настоящему не слышал блюз, пока впервые не попал в Чикаго, я был ребенком, подростком, но не слышал блюза, пока рос. По крайней мере, не ту музыку, которую я считаю блюзом, потому что ду-воп (*вокальный поджанр ритм-н-блюза, стиль поп-музыки, представляющий собой гармонично звучащее пение с минимальным музыкальным сопровождением, зародившийся в 1930-40-х годах в США и бывший популярным в 1950—60-х годах) это просто другая форма блюза, понимаете? Но когда я приехал в Чикаго и услышал что-то блюзовое, меня просто унесло, и все из-за атмосферы. Я никогда не был на стадионных концертах или на чем-то вроде этого, но тут вы идете в бар или забегаловку, и люди там, на подмостках, играют так, как будто от этого зависит их жизнь. Я не имею в виду, что зрители на них нападут, я имею в виду, что они либо справятся, либо нет, и это значит, музыка должна быть жесткой, должна требовать внимания, чтобы люди – я был там, где люди в прямом смысле прекращали тянуться к оружию, потому что что-то со сцены их зацепило.
РХ: Ого.
ЭВ: Ага, эффект блюза ошеломителен. Это не танцевальная музыка, так что да, если ты согласен со мной в том, что ду-воп это просто бруклинский блюз, то это единственная музыка, которая была мне когда-либо интересна, потому что она единственная находит отклик в моей душе.
РХ: Так что, персонаж из «Бремени» Роберт Джонсон назван в честь блюзового певца?
ЭВ: Ты толковый парень, да. И они встретились в Кроссроудс Дайнер. Я не называл место, но это на самом деле самая известная забегаловка в Квинсе. (*вдобавок к этому, «Crossroads» – одна из самых известных песен Роберта Джонсона).
РХ: Я большой поклонник Роберта Джонсона, так что эта отсылка показалась мне очень крутой.
ЭВ: Но суть-то в том, что ты знаешь, что уловил ее, верно? Если бы ты не знал, она бы так и прошла мимо тебя. Это же обычное имя.
РХ: Действительно. Особенно учитывая, что он был весьма загадочным певцом, как мне кажется. Сейчас дело больше даже в легенде о нем, чем в том, что в его жизни происходило на самом деле.
ЭВ: О, совершенно точно, но идея заключать сделку на перекрестке не с него началась.
РХ: Корни лежат далеко в мифологии.
ЭВ: Вы можете прочитать книгу 1800-х годов о том, как продать душу дьяволу в обмен на что-то. Но да, это был такой прием, и прием, который, я думаю, ты не поймешь в силу возраста. Ты знаешь, что означают цифры и слово «голиаф», которые написаны под кровавым отпечатком пальца?
РХ: Нет, не знаю.
ЭВ: Во-первых, они написаны по-европейски, так что вместо месяца-дня-года это день-месяц-год. Во-вторых, в какой отрасли Солли и Алби могли быть столько лет, тогда, в 80-х? Вы когда-нибудь слышали про Иргун?
РХ: Нет.
ЭВ: Иргун. Они были или бойцами за свободу, если вы израильтянин, или террористами, если вы англичанин. После второй мировой войны их всех сбросили в одно место, которое одни называют Палестиной, а другие – Израилем. Но англичане собирались ошиваться вокруг, как они обычно делают, а Иргуном руководили весьма жестокие парни, типа Менахема Бегина (*1913-1992, политический деятель, премьер-министр Израиля и лауреат Нобелевской премии мира 1978 года.) И в известный день они взорвали отель Кинг Дэвид, и на этом Палестина для англичан закончилась. Они ушли.
Так что, как я понимаю, 99% людей не поймут, о чем речь, но если подумать об этом, то почему эти парни вместе? Очевидно, что они очень разные люди. И что предал Солли? Никто не говорил, что он крыса, и что он доносил своей банде, очевидно что люди, которые приходят к Алби по ночам, которые только показываются, они крутые ребята, но не преступники. Это Моссад, и это очень серьезные люди, так что произошло вот что: Алби выяснил, ‒ если вы прочитаете книгу, то увидите, как именно,‒ что Солли наверняка предатель, и оставил сообщение единственным способом, который, как он надеялся, может сработать. Солли – плохой парень, и дело не в деньгах, для чего бы ему могли быть нужны деньги? Он на самом деле перешел на другую сторону, и они были вместе с еврейского подполья, до того, как было основано государство Израиль. И именно поэтому это так невероятно, предельно важно. Вам не нужно все это знать, чтобы понять книгу, вам не нужно знать это, чтобы понять: что бы ни предал Солли, это было очень важно. И у вас также появляется объяснение, почему Алби, который выглядит вполне хорошим парнем, почему он всегда отправлял людей на задания и налеты? Потому что ему нужны деньги. Так а для чего ему нужны деньги? Подполье до сих пор существует, так же, как любой ирландец знает, что до сих пор существует ИРА. Люди, которые занимались оружием повсеместно в конце 40-х, не обязательно прекратили свой бизнес.
РХ: Хорошо, вот что еще одна вещь, которая бросилась мне в глаза в «Бремени». Я коренной житель Нью-Йорка. Я жил здесь всю свою жизнь, и мне только 27, так что моя история уходит не настолько далеко, но я помню, что все было совсем не круто в конце 80х и начале 90х, и мы увидели много перемен в городе с тех пор. Упала статистика преступности, упала статистика убийств, и было интересно, как писатель сравнивает то, что было тогда, с тем, что есть сейчас. И еще аргументы, которые вы приводите, что много тех вещей, плохих вещей, до сих пор остались, даже если вы их не видите.
ЭВ: Совершенно верно. Это просто другой способ вести то же самое дело. Всякий, кто думает, что в Нью-Йорке нет проституции, нет торговли наркотой, да бросьте. Нужно быть полной простодырой, чтобы так думать. Я родился и вырос в Нью-Йорке, это мой дом. Место, где я одно время жил, сейчас называется Сохо [смеется].
Поверь мне, когда мы там жили, это было не Сохо. Откуда, ты думаешь, взялись члены Вестис, которые родились и выросли в адской кухне? (*Адская кухня – неофициальное название манхэттэнского района Клинтон; Вестис – название одной из нью-йоркских банд) Не из Клинтона. И здесь двойная шутка, потому что Даннемору, сибирскую тюрьму, переназвали. Теперь она называется Клинтон. [Даннемора это пенитенциарное учреждение в округе Клинтон, на севере штата Нью-Йорк, которое прозвали Сибирью]
РХ: Да ну.
ЭВ: Ну да, сам проверь. Даннемора теперь называется Пенитенциарное учреждение округа Клинтон. Они не могли удовлетвориться переназваниями каждого второго квартала в Нью-Йорке, им надо было начать переименовывать тюрьмы? Райкерс Айланд (*тюрьма на острове Райкерс) теперь будет Райкер Айл (*название тюрьмы, распространенное среди нью-йоркских банд)? Эти эвфемизмы, которые они продают публике, это город, который гниет изнутри. До того, как тебе исполнится 40, все люди, техперсонал, который нужен Манхэттену, будет жить там, что когда-то было Соцостровом [неофициальное название острова Рузвельт], их будут ежедневно переправлять в город, потому что никому из рабочих в мире не будет по карману жизнь на Манхэттене.
РХ: Нет, совершенно точно нет. Я живу на острове Статен-Айленд, потому что мне это по карману.
ЭВ: Ну да, да. Именно в этом и ирония, удивительно, как оно всё, есть места на Статен-Айленде, есть места в Квинсе, которые очень дешевы. Но они – не Манхэттен с его плотностью населения, понимаешь? Нужно быть совсем чокнутым, придется ж делить квартиру с девятью людьми и жить в вентиляции.
РХ: Удивительно, как можно отдать столько этому городу, вырасти там и потом ощущать себе персоной нон-грата, потому что ничего не можешь себе позволить.
ЭВ: Точно. Ты живешь на Статен-Айленде, так что знаешь, как они там называют Манхэттен. Город, с большой буквы. Вообще-то, предполагалось, что в городе пять районов.
РХ: О чем большинство обычно забывает.
ЭВ: И пока статистика убийств идет вниз, вся подобная хрень, вся эта инициатива Джулиани, она затрагивает отдельные кварталы в Мидтауне (*деловой район Манхэттэна), и дальше Централ-Парк Вест и Пятую авеню до Х квартала, а потом всё. Дальше им не интересно.
РХ: Их больше волнует уровень преступности на Таймс Сквер, чем в Бушвике или Восточном Нью-Йорке.
ЭВ: Разумеется. Когда я рос, любой, кто шел в восточный Нью-Йорк, невооруженным, был просто идиотом. Вы должны были быть просто не в своем уме. Помню, лет двадцать назад один иностранный журналист сказал «Хочу увидеть настоящий Нью-Йорк». Ладно, хорошо. Я повел его в Хантс Пойнт [в Бронксе]. И через пару минут по нему стало видно, что он думает «Нам нужно валить отсюда».
Там в сточных канавах лежат мертвые собаки и их тела разрывают чайки, там шлюхи в прозрачных дождевиках обслуживают водителей грузовиков, там парни испытывают свое первое оружие на машинах [смеется]. И это было немного слишком. А теперь они, наверное, строят там жилищные кооперативы, да?
Правило Нью-Йорка состоит в том, что каждый квадратный дюйм земли в конце концов должен чего-то стоить, но на самом деле правило так не сработало, и многие не осознали, что у лифтов есть верхний этаж. И они платят сумасшедшие деньги за жилье. Теперь кооперативы? А они только что купили себе ад, за который платят в два раза больше, чем платил последний парень, и теперь считают, что должны продать его в два раза дороже, чем платили сами, а не так работает.
РХ: Меня поражает, в каких квартирах люди готовы жить, лишь бы сказать, что они живут в городе. Эти крошечные коробки, где шагу негде ступить.
ЭВ: Когда я был в твоем возрасте, то до отъезда за границу жил в месте, которое мы называли Нижний Ист-Сайд, теперь это Альфабет-сити, но вы могли найти там квартиру с двумя спальнями за 65 долларов, и по тем расценкам в таких домах все равно жили по четыре-пять человек. Но та таблица умножения перестает работать, как только вы минуете предел того, сколько примерно может заработать обычный рабочий.
И черт, если ты зарабатываешь 40 000 в год, в некоторых частях страны у тебя всё клёво. В Нью-Йорке тебе не стоит курить, потому что на это уходит вся твоя зарплата. Очевидно, в этом всё дело ‒ возвращаясь к тому, с чего ты начал ‒ если бойкотируешь что-то, то привлекаешь к этому внимание. Почему ты это делаешь? Вот и клоуны, которые думают, что если бы никто в мире не курил, то мир был бы нежный и зеленый, сделали так, что сейчас пачка сигарет стоит 12.75. Вы на полном серьезе думаете, что люди не вывозят из Северной Каролины фуры, полные сигарет без акцизных марок?
РХ: Я уверен, что вы в курсе, что [в Нью-Йорке] есть индейские резервации, с которых государство пытается собрать налоги.
ЭВ: Индейские резервации ‒ это, наверное, самое лицемерное, о чем я когда-либо слышал. Мы пытались истребить вас, ребята, не получилось, немножко вас выжило, давайте все уладим, позволив полудюжине людей разбогатеть и держать это миленькое казино, а мы будем иметь свой кусок, а тем временем все остальные [в резервации] не будут ни хрена делать. У меня есть друг-чикасо (*индейское племя) и он натурально называет их индейцами из племени казино, потому что самое главное – доказать, что у тебя достаточно индейской крови, и тогда будешь иметь свою выгоду!
[Мой телефон сбрасывает звонок. Спасибо, AT&T! Я перезваниваю]
ЭВ: Я не знаю, что случилось.
РХ: Это моя вина. Приношу извинения.
ЭВ: Это не худшая вещь, которая сегодня со мной случится [смеется].
РХ: На самом деле я почти закончил. Я спросил почти обо всем, о чем хотел узнать. Есть ли у вас что-то, над чем вы работаете, книги или проекты, о которых бы вы хотели поговорить?
ЭВ: Ответ на оба вопроса – «да» и «всегда». Я никогда не переставал работать над одним-единственным проектом всю свою жизнь, и не перестану. Книги – это оружие в священной войне ‒ и это единственная война, которую я могу так назвать. Это все равно что спросить меня, есть ли у меня какие-нибудь дела в этом году. Ну да, разумеется, все время, всегда. Потому что одно перетекает в другое, а другое в третье, и так далее. Когда я впервые столкнулся с этим, то был бы реально слабоумным или кем-то с невероятно раздутым самомнением, если бы верил тогда, что спустя четверть века буду по-прежнему заниматься этим.
Я понимаю, что продажа книг – это бизнес, поэтому в итоге, если ты хочешь оценить успешность писателя, смотри, возвращается ли к нему его издатель. Это единственное мерило, которое приходит мне на ум. Я все еще с теми парнями, с которыми был с самого начала. Я все с теми же парнями все это время. Они могут мне позвонить и сказать «Слушай, «Бремя» оказалось наковальней, которую сбросили в океан и она камнем пошла ко дну, мы ничего не можем продать, с тобой было приятно работать». Такое может случиться в любой момент. Я не беру авансов. Я не подписываю контрактов на написание книг. Я пишу книгу, а когда она готова ‒ показываю им и спрашиваю, нужна ли она им. У меня нет агента. Безусловно, обычно всё делается не так, но я правда слишком занят другими делами, чтобы отвлекаться на вот эту тусовочную часть писательства.
РХ: Что ж, я хочу поблагодарить вас за то, что уделили мне время, и лично от себя хочу добавить, что я ваш большой поклонник, и вы всегда были вдохновляющим примером для меня как для писателя.
ЭВ: О. Я не знал, что ты писатель.
РХ: Я пытаюсь.
ЭВ: Послушай, что ты только что сказал. Черт. Я это ненавижу. Ты думаешь, что ты писатель, если тебя издавали, а если нет, то ты не писатель?
РХ: Нет, я не то чтобы прямо так считаю, я просто – я просто еще очень далеко оттуда, где хотел бы быть.
ЭВ: Хорошо, не позволяй никому ‒ я помню, я однажды был на одной из этих дурацких, я даже не знаю что это было, литературная вечеринка или что-то типа. И там был мальчишка, который только что написал книгу, он стоял рядом и разговаривал со мной, и какая-то мерзкая сука ‒ и кстати для меня это слово не имеет половой принадлежности ‒ подошла и узнала меня, а потом повернулась к парню и сказала «А ты чем занимаешься?» и тот ответил «Ну, я писатель», а она сказала «И что, ты написал что-нибудь из того, что я читала?»
И парень, знаешь, просто слился, и я повернулся к этому человеку сказал «Назови десять книг, которые ты прочла». «Эээ, то-сё-пятое-десятое-какая-то-хрень». Да кто ты такая, чтобы говорить кому-то, что он писатель только если ты прочла его чертову книгу? Это как я сказал, человек не считается актером, если его не взяли на роль в кино? Не певец, если его не записывают? Не художник, пока у него не было выставки?
РХ: Понятно.
ЭВ: Нет, ты не отступай. Никогда не позволяй людям указывать тебе ‒ я это ненавижу, я по-настоящему это ненавижу. Это неправильно. Это просто неправильно. Если ты писатель – значит, так оно и есть. И если грань этого ‒ публиковался ты или нет, то именно поэтому издательства, выпускающие деньги на средства авторов, так преуспели за все эти годы, потому что люди попадают в ловушку. Быть писателем не значит публиковаться, это не значит, что ты в этом хорош. Ты же знаешь, сколько всякого дерьма продают из года в год?
Я имею в виду, это не бой, когда два парня перелезают через какие-то веревки и в конце руку одного из них поднимают в воздух, это не то. Ты никогда не встречаешь врага. Люди добиваются известности, потому что они спят с этим человеком, или они его знают, или их кузен знает этого человека, и вся эта хрень. Я написал свою первую книгу по меньшей мере за десять лет до того, как меня опубликовали.
Ни у кого нет права определять то, что ты делаешь, кроме тебя самого.
РХ: Спасибо, что сказали.
ЭВ: Я был бы лицемером, если бы не сказал этого.
РХ: И спасибо вам еще раз за то, что уделили мне столько времени сегодня. Я думал, что мне повезет, если удастся поговорить с вами хотя бы двадцать минут.
ЭВ: Ты получил бы восемь минут или четыре, если бы показался мне человеком, с которым я не хочу разговаривать.