Эндрю Ваксс
Опубликовано на сайте The Zero, 4 июля 2011
Оригинал: The Truth of “Beyond a Reasonable Doubt”
Перевела: Надежда Сомкина
(*Один из стандартов доказывания в англосаксонском праве ‒ критерий, на основании которого оцениваются доказательства и устанавливаются факты. Принцип его состоит в том, что в достоверности факта (виновности обвиняемого по уголовному делу) не должно остаться «разумных сомнений» (reasonable doubt). Это не обязательно означает, что в его достоверности нет вообще ни тени сомнения (beyond a shadow of a doubt), а означает лишь, что все альтернативные возможности объяснения представленных доказательств являются чрезвычайно маловероятными (it is possible but not in the least probable))
Несмотря на то, во что СМИ заставили нас верить, священная фраза «за пределами разумного сомнения» не говорит сама за себя. Присяжным, на которых возложена ответственность принятия решения о жизни и смерти, велено применять этот «стандарт», нашпигованный юридической заумью. Но этот «стандарт» не только чисто адъективен, кино и телевидение превратили его в точку зрения в стиле фильма Расёмон* (*фильм Акиры Куросавы, в котором одна и та же история рассказана разными героями, каждый раз совершенно по-другому). Интерпретация «разумного сомнения» нестабильна (и столько же потенциально взрывоопасна), как нитроглицерин в коктейльном шейкере.
История научила нас, что если мы позволим интерпретации контролировать реальность, истина падет первой жертвой хаоса, который последует за этим. Достаточно будет простой иллюстрации: мы все согласны с тем, что «зло» это плохо. Поэтому у того, кто имеет власть определять, какие действия (или лица) являются «злом», есть также и власть, чтобы контролировать наше поведение. Когда мы помазываем такого истолкователя, мы вступаем на более гладкий путь. Но мы идем по нему с завязанными глазами.
Если же мы отказываемся предоставить столь богоподобную власть другим, мы должны сделать работу сами. Для обеспечения единого стандарта «разумного сомнения» мы должны подвергнуть бесстрастному препарированию сам термин.
Если мы не проанализируем по отдельности определения «разумный» и «сомнение» в контексте уголовного процесса, термин будет вырождаться в статус клише ‒ бесконечно повторяемого, но лишенного какого-либо фактического значения. То есть, «разумное сомнение» будет означать то, что захочет отдельно взятый индивид, и будет открыто для интерпретации в той же степени, что Библия или Коран. Последствия дозволения тем, кто имеет личную заинтересованность, осуществлять свое право на «интерпретацию», бесспорно, ужасающи. Вспомните, к примеру, Нюрнберг.
Какое-то сомнение остается всегда. Термин «без тени сомнения» игнорирует полумрак этой тени. А «вне всякого сомнения» настолько же логически невозможно, как термин «защита от дурака».
Признание может быть продуктом больного ума или откровенных пыток. Доказательства можно подбросить. Лабораторные анализы могут быть фатально ошибочны, именно поэтому смертная казнь неправильна по самой своей сути. Социопаты могут заставить иглы полиграфа плясать под их собственную дудку. Очевидцы могут ошибаться. Тюремные стукачи могут подогнать свои показания под свои собственные интересы. Присяжные могут быть подкуплены. И все это случалось на самом деле.
Сериал про Перри Мейсона находит в нас такой глубокий отклик, поскольку выражает наше общее желание, чтобы «истина всегда выходила наружу». Но тот, кто хочет держаться за эту мечту, должен сосредоточиться на голливудской херне и избегать чтения судебных стенограмм.
Любой аналитик присяжных знает, что факты подгоняются под ткань убеждений. Кто мог поверить, что суд над Скоупсом* «доказал» эволюцию ко всеобщему удовлетворению? (*Джон Скоупс, школьный учитель, подсудимый в т.н. «Обезьяньем процессе», обвиненный в преподавании эволюции вопреки антидарвинистскому «акту Батлера», по которому учителям и преподавателям общественных школ и университетов было запрещено отрицать библейское учение о происхождении человека и преподавать теорию эволюции человека от низших форм животных). Или что процесс Браун против Совета по образованию* вдохновил Ку-Клукс-Клан на сожжение собственных мантий вместо крестов? (*Браун против Совета по образованию ‒ судебный процесс, закончившийся решением Верховного суда США в 1954 году, которое признало противоречащим конституции раздельное обучение чернокожих и белых школьников.) Кто из нас настолько наивен, чтобы верить, что все потенциальные присяжные во время отбора отвечают на вопросы честно?
Есть еще одна форма «сомнения», основанного на вере, ‒ сомнение, которое мне пришлось постоянно преодолевать на протяжении всей моей карьеры. Как мог такой богатый, успешный столб общины оказаться растлителем детей? Как мог такой хороший, вежливый, учтивый индивидуум изнасиловать собственную маленькую дочь… особенно когда «эксперты» свидетельствуют, что «он не соответствует профилю»? Как могла мать, член родительского комитета, активно участвовавшая в благотворительной деятельности, трясти своего малолетнего сына так, что он получил необратимые повреждения мозга?
Даже когда такие «сомнения» выпотрошены подавляющими доказательствами, возникает еще одна система убеждений: если преступник действительно совершил столь ужасные, садистски жестокие вещи по отношению к невинным маленьким детям, разве это не доказывает, что он «болен»? Разве это не значит, что он нуждается в «лечении», а не в заключении?
Все это ‒ и таких случаев слишком много, чтобы перечислить в чем-нибудь, что короче учебника ‒ угрожающие жизни тромбы в артериях правосудия.
Такие тромбы можно растворить… и нужно, если мы хотим спасти пациента.
Судебный процесс ‒ это война. Как и во всех войнах, там есть и бойцы, и коллаборационисты. Если вы ведете именно боевые действия, и подготовка позволяет вам вести их хорошо, вы узнаете некоторые передовые методы.
Сосредоточенность ‒ как раз один из этих методов. В делах, которыми я занимаюсь, вы сосредоточиваетесь на ставках. В то время как заголовки захватывают дела о смертной казни, много ли тех, кто знает о закрытом от общественного внимания Суде по семейным делам? Много ли тех, кто знает, что суд фактически проводит слушания, где в случае неверного результата преступник может забрать жертву домой в качестве приза?
Сомнения? В моей работе нет для них места. Несмотря на то, что вещают вам дебильные СМИ, суд ‒ это не «поиск истины», это игра с высокими ставками… та, где есть победители и проигравшие. Но когда вы представляете ребенка, только истина будет служить интересам вашего клиента. Вот почему я всегда провожу свои собственные независимые расследования. Если один из родителей ложно обвинен в жестоком обращении с детьми, и я, представляя ребенка, «выигрываю», добиваясь вердикт виновности этого родителя, ребенок проигрывает. Для того, чтобы эффективно выполнять свою работу и с этической точки зрения, я должен найти правду… даже если ни государство, ни обвиняемый не согласны с тем, что я нахожу.
Разоблачение самого сердца истины требует препарирования независимо от последствий. Мы допрашиваем потенциальных присяжных заседателей (в некоторых системах это делают адвокаты, в некоторых судья) обо всем: начиная с того, что за журналы они читают, и заканчивая тем, смогут ли они заставить себя вынести смертный приговор, даже если лично против высшей меры наказания. Но нам еще предстоит разработать не тест, меньше, чем тест, а просто научно обоснованный рецензируемых вопросник, который показал бы личное определение каждого из присяжных слову «разумное».
Даже если бы мы могли исключить отдельные предрассудки, у нас никогда не будет единообразия, которое требует истинная справедливость, поскольку индивидуальные определения «разумного» столь же разнообразны, как… ну, как личности.
Некоторые носят свои убеждения открыто. Если вы хотите уклониться от долга присяжного в деле о гееборчестве, явитесь в футболке с надписью «Господь ненавидит педиков». Но культурное давление, как правило, приводит к тому, что присяжные выставляют себя абсолютно непредвзятыми, не имеющими никакого предварительного мнения по этому делу.
Кто из нас действительно верит, что на вопрос «Как вы думаете, разумно ли мужу дать жене пощечину, если она постоянно пилит его и делает его жизнь несчастной?», каждый потенциальный присяжный будет отвечать правдиво?
А как насчет вопросов вроде: «Считаете ли вы, что некоторые из этих нынешних молодых девушек «из 13 в 30»?» Или: «Не думаете ли вы, что женщина, которая одевается, как шлюха, слишком много пьет и приводит незнакомца к себе домой, сама нарывается?»
Да никогда. Вместо этого мы по всем направлениям получили бы ответы, одобренные Опрой. Все знают то, что нужно сказать, даже если они не верят ни единому слову из этого (или имеют в виду совершенно другое).
Несколько лет назад я вел дело, в котором ребенок был настолько жестоко избит, что я просил педиатра скорой помощи перечислить те кости в теле ребенка, которые НЕ были сломаны. Защита утверждала, что ребенка осторожно положили на журнальный столик, откуда он скатился на пол из твердых пород дерева (очень дорогой ручной работы).
Их хорошо оплачиваемый эксперт спокойно сообщил суду, что такой сценарий был «возможен». Во время перекрестного допроса эксперт повторил заявление. Я взял карандаш, поднял руку над головой и спросил: «Доктор, если я разожму руку, «возможно» ли, что карандаш упадет вверх?»
Я получил в ответ ожидаемый сарказм. «Это было бы весьма маловероятно, советник». «Но это «возможно», если исходить из вашего определения «возможного», не так ли, доктор?»
Когда он неохотно согласился, что это так, я разжал руку, и карандаш упал на пол. Судебный процесс продолжался уже несколько дней, но присяжные вынесли вердикт именно в тот самый момент.
Что если бы я не задал этот вопрос? Если вы думаете, что был бы достигнут такой же результат, вы, вероятно, считаете, что «Закон и порядок» ‒ это реалити-шоу.
Что такое «разумный», когда в самых горько оспариваемых, бесконечных играх в покер, которые мы называем судом по делам опеки, одна сторона вызывает длинный поезд экспертов в области психического здоровья ‒ психиатров, психологов, социальных работников, ‒ и каждый свидетельствует, что «значительное расстройство личности» делает другую сторону неспособным выполнять обязанности родителя-опекуна? Что такое «разумный», когда эксперты по другую сторону в буквальном смысле воспроизводят точно такие же показания… только сейчас, что удивительно, диагнозы подходят первой стороне?
Каждый судья знает ‒ вероятность того, что показания эксперта будут в пользу стороны, которая его наняла, превосходит всю математическую вероятность. Так что моя позиция в таких случаях ‒ просить суд не принимать во внимание показания всех экспертов.
Это почти никогда не работает. Вместо этого я получаю стандартную судебную хрень: «Доказательство считается допустимым, вес указанного свидетельства будет определяться лицами, устанавливающими факты».
Я разумно ожидаю, что некоторым экспертам, снисходительно говоря, не повезло обладать большим опытом. Я разумно ожидаю, что некоторые эксперты ‒ откровенные шлюхи. Это вовсе не означает, что все (или даже большинство) эксперты подходят под такое описание. Я знаю экспертов, чьи выводы не только удивительно глубоки, но и не изменяются в зависимости от того, кто заплатил им… или сколько.
Так что мое следующее ходатайство ‒ это назначение независимого эксперта. Эксперт должен быть выбран мной, как адвокатом ребенка, стоимость экспертизы подлежит возмещению обеими сторонами, пропорционально, в зависимости от их способности сделать это.
Это ходатайство, обычно, вызывает протесты обеих сторон… и столь же обычно удовлетворяется.
Таким образом, в то время как у меня есть «разумное сомнение» в большинстве показаний экспертов, это сомнение может быть развеяно множеством наглядных способов. Это не сомнение, это разумность сомнения, вот в чем разница. Для того, чтобы хоть что-нибудь значить, разумность должна меняться в каждом индивидуальном случае, и никогда не должна зависеть от какой бы то ни было системы убеждений, основанной на вере.
Многие могут пуститься в философские рассуждения о глубинных смыслах «разумного сомнения». Я подозреваю, что мнение профессоров права по данному вопросу может отличаться от мнения судебных юристов. Я уверен, что есть даже люди, которые на самом деле считают, что судьи аполитичны, что окружные прокуроры ко всем ответчикам относятся одинаково, без учета фактора известности ответчика и предполагаемой жертвы. Возможно, некоторые даже считают, что адвокаты защиты берут только те случаи, в которых они лично убеждены в невиновности своего клиента.
Я могу быть уверен, потому что знаю, что есть люди, которые считают Землю плоской, полагают, что эволюции никогда не было, и что в этой стране большинство детей, подвергшихся насилию, становятся жертвами незнакомых людей, которые в лыжных масках выпрыгивают из фургонов. Я могу быть уверен, потому что знаю людей, которые считают, что «ни один ребенок никогда не лжет о сексуальном насилии». Я могу быть уверен, потому что знаю людей, которые считают, что инцест происходит «по взаимному согласию». И каждый из них может легко найти группы единомышленников, заниматься сбором средств, а также нанимать лоббистов.
И я вне всякого сомнения уверен, что все те, которых я только что описал, будь они присяжными, основывали бы свои решения не на доказательствах, представленных на суде, но на своих собственных системах личных убеждений. В таких случаях суд окончен, как только присяжные расселись по местам.
Как адвокату, который представляет детей в тех случаях, когда проблемой является плохое обращение родителей, для меня проблема «разумного сомнения» состоит в том, что такое «разумное» для ответственного за принятие окончательного решения в данном конкретном случае, будь то присяжные или судья.
Но мы все заинтересованы в результатах судебных процессов. Всех процессов. Таким образом, наиболее разумным из всех сомнений является сомнение, не допустят ли судьи и присяжные, что их личные системы верований повлияют или даже исказят конечное решение.
До тех пор, пока «разумные сомнения» меняются в зависимости от интерпретации каждого отдельного судьи или присяжного, у меня есть разумные сомнения, что наша система уголовного правосудия может выполнить свое обещание выявить истину.
Каждое нарушенное обещание ‒ это еще одна трещина в фундаменте справедливости. В этом у меня сомнений нет.