ANDREW VACHSS (Night Watchman)
Все упоминания о компании PROTECT относятся к организации, которая существовала в 2006 году. Эндрю Ваксс не имеет никакого отношения к той организации, которая существует в 2015.
Беседовал Найт Вотчмен
Перевод: Sonya Grona
Впервые опубликовано в «На вкус, как курица» в июне 2004 года
МНОГИЕ ЗНАЮТ ЭНДРЮ ВАКССА КАК АВТОРА ОСТРОСЮЖЕТНЫХ РОМАНОВ О БЁРКЕ. ЕГО РАБОТЫ «ПЯТНАДЦАТЫЙ», «ПРЯМО ЗДЕСЬ», СЕЙЧАС В ПРОДАЖЕ. НО МНОГИЕ ИЗ ЕГО КНИГ, КОМИКСОВ И РАССКАЗОВ ЭТО ТРОЯНСКИЙ КОНЬ, СКРЫВАЮЩИЙ ЕГО ИСТИННОЕ ПОСЛАНИЕ: ЗАЩИТА ДЕТЕЙ. ВАКСС АДВОКАТ, В СВОЕЙ ЧАСТНОЙ ПРАКТИКЕ ОН ПРЕДСТАВЛЯЕТ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ДЕТЕЙ И БОРЕТСЯ ЗА ИХ ПРАВА. НАЙТУ ВОТЧМЕНУ УДАЛОСЬ ПОБЕСЕДОВАТЬ С ЭНДРЮ И ВЫЯСНИТЬ, ЧТО МОЖЕТ ДЕЛАТЬ КАЖДЫЙ ИЗ НАС ДЛЯ БОРЬБЫ С НАСИЛИЕМ НАД ДЕТЬМИ.
НВ: Позвольте мне начать. Прежде всего, вы должны знать, что я записываю нашу беседу и затем мы сделаем расшифровку нашего интервью. Если хотите, я могу вам ее отправить, чтобы вы могли все проверить прежде, чем это будет доступно он-лайн.
Эндрю: Что ж, я действительно хотел бы ее проверить на наличие ошибок. У нас были целые дела, которые возникали из-за ошибок в расшифровках. Разница между «Я хотел его задержать» и «Я хотел его задушить» не всегда хорошо слышна на диктофоне.
НВ: Верно.
Э: Мы это ценим. Мы хотим проверить только факты, но, кроме этого, мы не собираемся менять ничего из того, что я скажу.
НВ: Кроме того, эта публикация предназначена для взрослых, поэтому вам не нужно думать ни о какой цензуре.
Э: Я никогда не переживаю по поводу цензуры относительно того, что я говорю, и я обычно стараюсь не выражаться так, чтобы потом это приходилось цензурировать.
НВ: Отлично. Начнем с того, что, судя по всему, у вас было много интересных должностей с самого окончания старшей школы, которые привели вас к тому, чем вы сейчас занимаетесь
Э: (смеется) Ну, даже до того, как я закончил школу, у меня было много должностей. Я предполагаю, что вы имеете ввиду те, что касаются моего профессионального резюме, которое не включает в себя сборку урожая или вождения грузовика в прачечной, или любой подобной работы, которой я занимался.
Оба смеются
Э: Потому что все это не имеет значения для того, кто захочет пригласить меня на работу.
НВ: Верно. Но тем не менее, по мере того, как вы взрослели у вас было несколько интересных работ и достаточно большой опыт. Что же привело к пути, по которому вы сейчас идете?
Э: Ну, конечно, это совокупность всех факторов. Но даже несмотря на то, что я часто сталкивался с насилием над детьми, когда рос, оно никогда не было направлено на меня. И когда я ходил в школу, единственное, что с собирался сделать – сбежать с завода. Я записался в армию, и думал, что пойду служить, но в последний момент оказалось, что я негоден из-за проблем со зрением. Тогда я поступил в колледж, потому что работа на заводе по производству пластика стояла у меня поперек горла. Я никаким образом не касался той области, которой сейчас занимаюсь до тех пор, пока не пошел работать федеральным следователем по заболеваниям, передающимся половым путем. Я не знаю, как можно заниматься этим и не закончить искренней ненавистью к людям, которые охотятся на детей. Потому что все псевдоинтеллектуальные беседы о насилии над детьми заканчиваются, когда ты видишь гнойную гонорею у ребенка. Я не буду утомлять вас необязательными подробностями, рассказывая о них несколько часов. Вместо этого я лишь резюмирую, что уволился с той работы с четким намерением охотится на чудовищ и с тех пор делаю для этого все возможное.
НВ: Я знаю, что, когда вы работали оперативником, вы вели дневники и делали заметки. Из этого началась ваша писательская карьера? Откуда появился герой Берк?
Э: Точно подмечено. Слишком много людей (тех же людей, которые думают, что «Закон и порядок» – это реалити-шоу) убеждены, что основа для моей работы была заложена, когда я работал адвокатом, но это совершенно точно не так. На самом деле, я стал адвокатом благодаря всему тому, что сделал раньше. Материалы для моих книг берутся из многих источников, но адвокатская практика, наверно, самый последний из них.
НВ: То есть, в общем и целом, это люди, которых вы встречали, и пережитый опыт?
Э: Да, я думаю, что как и у любого другого человека. Только мой опыт узкоспециальный.
НВ: Так это действительно правда, то, что люди говорят начинающим писателям: пиши о том, что ты знаешь, о том, что ты испытал.
Э: Это зависит оттого, что именно ты пишешь. Я думаю, что если это тот тип, когда подразумевается, что в результате человек начнет что-то делать, то, если такое творчество неправдоподобно, оно будет слабым. Я не говорю сейчас о текстах, которые написаны для развлечения. Я думаю, что в таких случаях между автором и читателем есть негласная договоренность, что писатель понятия не имеет, о чем пишет. Типичный пример – научная фантастика. Люди все время пишут книги о преступлениях. Когда ты их читаешь… (смеется) ты знаешь, револьвер – залог безопасности, или что кого-нибудь ударят по голове бейсбольной битой, а через пять секунд он уже подскочил и начал искать улики.
НВ: И правда.
A: Ну, я думаю, тут действительно, есть такая договоренность. Что все, что написано – неправда. Но если вы делаете то, что я делаю, это должна быть абсолютная правда, почти документальная журналистика, да, это хорошее сравнение. Ну, журналистика превратилась… в общем, она сильно деградировала в последнее время. Я думаю, это есть причины так думать. Поэтому, когда говорят «пиши о том, что знаешь», я думаю, это значит две вещи. Первое, очевидно, что ты справишься лучше, если будешь писать о том, что знаешь. Но, что более важно, если ты пытаешься добиться чего-то более серьезного, чем развлечь читателя, то тебе лучше разбираться в том, о чем ты пишешь.
НВ: Думаете ли вы, что ваши фанаты либо не знакомы с тем, чем вы занимаетесь на самом деле, либо они воспринимают ваши книги только на уровне развлечения и полностью теряют суть, которую вы хотите донести?
Э: (смеется) Знаете, хотел бы я ответить «нет», но это было бы ложью. Конечно, да. У меня есть фанаты, которые пишут мне письма типа: «Когда Визли вернется?» Вот, что из интересует на самом деле. Есть «критики», в кавычках…
НВ: (смеется)
Э: которые расстроены, потому что книжка была недостаточно жесткой. Как будто в их голове теряется суть, которую я несу. И я понимаю, что слишком литературен для фанатов бульварного чтива. И слишком бульварен для фанатов художественной литературы. Но ни одно из этих направлений не является моей целью. Я уверен, что есть фанаты, которые не понимают шуток. В тот смысле, что для них все это реалистично, и они просто воспринимают это в манере, свойственной любителям комиксов. Ну, например, их волнует, что Бёрк стареет. Их волнует, что их любимые герои умирают. Те, кто воспринимают мои книги, как вымышленные истории про одиноких мстителей, например, совершенно однозначно не понимают их.
НВ: Я знаю, что вы пишете с юного возраста, и, похоже, что у вас к этому врожденная способность. Стало ли писательство, в конечном счете, средством? Ну вроде того, как когда вы столкнулись с насилием над детьми, работая следователем, вы решили, что нужно стать адвокатом. Почувствовали ли вы также, что нужно распространять свои мысли проще?
Э: Да, но не точно в том виде, как вы описали. Моя первая книжка была учебником [Стиль жизни малолетних преступников: обращение и метод], и она достаточно органично рассказывала о том, что конкретно я делаю. Это было попыткой повлиять на людей в совершенно определенном ключе, который касался того, что мы будем делать с детьми, которые пугают нас больше всего – с юными жестокими изобретателями. Ну, книга была прекрасна принята внутри профессии, но никогда не попала на суд широкой общественности. Например, мне не удалось достучаться до людей, которые принимают законы. А это область контроля над тем, что конкретно меня волнует. Таким образом, романы стали для меня способом достигнуть большей, гораздо большей аудитории. Вероятно, кто-то из них работает с тем, что представляет для меня интерес. Поэтому да, совершенно правильно будет сказать, что это стало для меня средством. И когда удастся достигнуть цели, я не думаю, что буду писать.
НВ: Я думал, что это очень здорово – стать сначала автором, а потом писателем. У многих людей есть представление о том, чем они хотели бы заниматься. Но они не знают, почему. Но что касается вас – похоже, вы решили, чем будете заниматься, благодаря опыту, который получили. Так что это больше, чем просто идея стать писателем или адвокатом.
Э: Абсолютно точно. Я не собираюсь отсиживаться в роли адвоката или писателя. У меня были определенные цели и желания, и, как и любой другой человек, я просто пытался овладеть знаниями, навыками и умениями, чтобы получить эффективные инструменты для воплощения их в жизнь. И возможность заниматься как адвокатской практикой, так и писательством, соотносится с этими целями.
НВ: Считаете ли вы, что вы мотивированный человек? Ну, вроде решения служить в армии, хотя я не уверен, что это касается какой-то там мотивации, или, когда вы хотели помогать детям в исправительных заведениях. Всегда ли вас тянуло к таким вещам?
Э: Если вы спрашиваете, всегда ли они меня вдохновляли, то да. Но вы должны понимать, что мое желание пойти служить в 17 лет было обусловлено тем, что для ребенка из рабочего класса, это был самый экономически выгодный путь. У меня не было никакой идеологии, не было никакой высокой идеи в том, чтобы вступить в армию. Если же вы говорите о Биафре, это совершенно другая история. Я не был солдатом американской армии во время той миссии.
НВ: А, понятно.
Э: На самом деле, в Биафре вообще не было американской армии. Я вам даже больше скажу: если бы армия США в Биафре присутствовала, не было бы массового геноцида, и был бы спасен примерно миллион погибших людей. Из других стран там были только наемники.
НВ: И это было большой проблемой, не так ли? Вы были там, чтобы доставить еду и помощь, но не было никакой военной поддержки, которая помогала бы в этом?
Э: Это разные вещи. В мои задачи не входила выработка какой-либо стратегии, это был не мой уровень, я был слишком юн. Моя задача заключалась в том, чтобы проникнуть в зону военных дейтствий любыми способами, и узнать, могли бы мы найти способ доставлять пищу, гнившую прямо на земле за пределами страны. Кроме того, несмотря на то, что я называю ее «страной», это был всего лишь кусок земли, где все время шла стрельба. Они сами называли себя страной, но я не верю, что кто-то кроме 4 или 5 других стран вообще знали о коротком существовании республики Биафра. Мои задачи были простыми, но я не преуспел. К тому моменту, когда я внедрился в зону военных действий, все вышло из-под контроля настолько, что было слишком даже для войны. Например, это был первый раз в истории, когда самолет Красного Креста был сбит прямо в воздухе. Они не создавали никаких безопасных коридоров. Даже Ирак мог обменивать нефть на пищу, несмотря на эмбарго. Другой вопрос, что неизвестно, доходила ли эта еда до иракских людей, как в Судане или в Сомали, но по крайней мере существовала такая возможность. А во время войны в Биафре, как я ее называю, или Нигерийского конфликта 1969 года, как называют его другие, не было даже такой идеи. Так что, когда ты хотел как-нибудь добыть еду, ты знал, что в любой момент тебя могут застрелить. И как только я туда внедрился, нас начали обстреливать. Это всего лишь часть сделки. Если бы ООН приняли участие, то исход был бы совершенно другим. ООН приняла участие в Руанде и там исход был другим. Но не похоже, чтобы мир был как-то очень сильно заинтересован в том, что происходит в Африке.
НВ: Потому что там нет нефти.
Э: О, мой друг, там больше нефти, чем ты можешь себе представить. На берегах и внутри Нигерии нефти, вероятно, больше, чем в любой другой стране, включая страны Ближнего Востока.
НВ: Правда?
Э: Ну а как ты думаешь, из-за чего была вся эта проклятая война?
Оба смеются
Э: В смысле, конечно, там был конфликт между племенами. Конечно, была угроза, и она осуществилась, геноцида. Но если ты думаешь, что помощь, которая была оказанная Нигерии, странами-победительницами, странами, на которые люди рассчитывали, была точно не из-за нефти, ты невероятно наивен. Это все равно, что думать, что война в Сьерра-Леоне была точно не из-за алмазов. Или освобождение Южной Африки было только из-за расовой сегрегации, а не из-за урана или золота, или алмазов. Ну ты что.
НВ: Правильно. То есть, никто не ждал, что другая сторона победит, поэтому их и не поддерживали.
Э: Вот теперь ты понял. Жителей Биафры поддерживали только португальцы. И почему? Потому что они такие, прям, гуманисты? Они их поддерживали, потому что у них были колонии в Анголе и Мозамбике, и они не могли наносить воздушные удары из Лиссабона, но зато могли из Биафры, если бы те победили. Я не хочу показаться злым или циничным. Я просто хладнокровно объясняю – всем плевать. Когда творились ужасы в Сербии и Косово, были приняты серьезные меры. Но те люди просто другого цвета. Ты можешь подумать об этом, чтобы найти ответ и все понять.
НВ: Как вы справились со всем этим? В смысле, все началось с того, что вы росли в плохом районе Нью-Йорка?
Э: (смеется) Знаешь, я всегда теряюсь, как на это ответить. Смысле, ну конечно, район был очень плохим. Но моя квартира была самым безопасным местом. Так что именно было таким плохим? Насаждали ли люди свои правила путем насилия вместо того, чтобы просто поговорить? Однозначно, да. Голодал ли я? Нет. Были ли у меня друзья, которых избивали так называемые родители? Конечно. Но вся концепция Злых Улиц довольно относительна. И мое воспитание было богатым и многогранным, а не жестким и неблагополучным.
НВ: Как вы считаете, такое позитивное воспитание позволило вам, глядя на все эти чудовищные преступления, найти причину или смысл делать мир лучше, вместо того, чтобы цинично оставить их в стороне?
Э: Я думаю, что обычно люди говорят: «Ну, таков порядок вещей», и просто оставляют это в стороне, или просто из-за отсутствия эмпатии, или из трусости. Мне кажется, что нет никаких доказательств того, что порядок вещей должен быть каким-то определенным, и никаких доказательств, что люди ничего не могут с этим сделать. Я думаю, что те, кто так говорят, просто оправдывают свою трусость. Очевидно, ты можешь с этим что-то сделать. У меня по-прежнему нет каких-то больших иллюзий относительно того, что я могу спасти планету или изменить мир, но неоспоримый факт, что я уже смог спасти нескольких людей.
НВ: Вы из-за этого пошли в юристы? Потому что на других работах казалось, что у вас связаны руки?
Э: Нет, мне не казалось, что у меня связаны руки, я просто знал, что в конце концов меня уволят. В смысле, у тебя было два пути. Я мог совершить дела, которыми я до сих пор горжусь, когда смотрю на тот путь, который я проделал. Но я не был главным. Не я задавал правила. И, довольно типично, что ценой совершения этих дел был риск лишения работы. А для меня, чтобы иметь полный контроль над своей судьбой, чтобы нести всю ответственность за все хорошее и плохое, было необходимо иметь свое собственное дело. И единственным делом, которое меня волновало, ну если отбросить всю риторическую шелуху, была борьба. Вот поэтому я пошел учиться на адвоката.
НВ: И вы пошли туда, зная, что хотите представлять именно детей?
Э: Я пошел туда, с этим одним единственным обязательством. Я не то, чтобы хотел или подумывал об этом – я на это нацеливался. Поэтому я пошел учиться на юриста. Я представлял тех же детей, за которых нес ответственность в тюрьме особо строго режима. Чтобы представлять тех же детей, которых я встречал, когда занимался социальной работой в Нью-Йорке, или работал инспектором по делам условно осужденных, или руководил центром адаптации в Бостоне. Представительство этих самых детей – и есть отправная точка, с которой можно изменить мир, понимаешь?
НВ: Понимаю.
Э: Я хотел быть на передовой, не в тылу.
НВ: Как вы думаете, если бы вы не смогли стать адвокатом по какой-либо причине, стал бы Бёрк другим способом делать то, что вы делаете? Может ли он быть другим способом помогать людям?
Э: Нет. Я не думаю, что Бёрк, вообще, кому-нибудь помогает. Он ничего не меняет. Он прототип изнасилованного ребенка. Он гипер-бдительный и неспособный доверять. Он очень сильно привязан к своей семье по выбору. У него патологическая ненависть к тем, кто издевается над детьми. Но когда дело доходит до совершения выбора, это практически всегда случайность. Так что нет, он не стал бы для меня другим способом. Я бы нашел другой способ служить людям, как я нашел дюжину разных способов прежде, чем попасть на юрфак. Я вообще не думаю, что мой путь самый лучший. Я и не думаю, что существует всего один-единственный путь. Я думаю, что моя цель самая важная из всех. Если биологический вид не защищает свое потомство, он обречен на вымирание. Просто спросите Дарвина. Я считаю, что выбрал правильный путь, но я также мог бы стать социальным работником. Есть много способов, как я мог бы служить на передовой той войны, которая единственная заслуживает называться священной. Поэтому я не думаю, что затруднения с юрфаком не обернулись бы для меня к лучшему. Стать адвокатом не было мечтой всей жизни.
НВ: Это просто стало средством для достижения цели.
Э: Да, совершенно точно.
НВ: Когда вы работаете над делом каждого ребенка, на каких самых важных вещах вы концентрируетесь? Это каждый раз защита конкретного ребенка или нечто большее? Например, попытка изменить то, как возбуждают уголовные дела о насилии над детьми и как о нем вообще говорят?
Э: Ну, это зависит от дела. Если я представляю ребенка во внутрисемейном конфликте, так называемый «стандарт» насилия над детьми, тогда моя цель – строго и исключительно защитить конкретного ребенка. Ничего больше. А то, как я буду защищать этого ребенка, зависит от обстоятельств этого дела. Способы могу варьироваться от попытки воссоединить ребенка с семьей, которая реабилитировала свое доброе имя, до лишения родительских прав и усыновления этого ребенка настоящей семьей. В таких случаях, цели очень ясны. Если я представляю ребенка, в отношении которого было совершено преступление, у меня такие же цели как у любого другого адвоката защиты. Я хочу добиться максимально хорошего результата для ребенка, который только возможен. Не тот самый лучший результат, который люди обычно себе фантазируют, а тот, который по-настоящему возможен в реальном мире. Однако, когда я представляю ребенка, который стал жертвой института или агентства, а не родителей, тогда моя цель – добиться для него компенсации. Но также я хочу изменить то, как это агентство ведет свои дела. И это совсем не противоположные конструкции. Например, есть агентства, с которыми я судился несколько раз прежде, чем агентство изменило свою политику. И мне не важно, изменило ли оно свою политику, потому что осознало наносимый вред, или потому что на этом настояла страховая компания. (смеется)
НВ: Угу, раз изменения уже произошли.
Э: Конечно. Я прагматик, поэтому на твой вопрос нельзя просто ответить: «Я делаю это по такой-то причине». Еще я считаю, что даже во внутрисемейных делах речь все равно идет об эффекте приумножения, потому что не только ребенок, которого забрали из ядовитой среды, станет другим человек во взрослом возрасте, но и дети этого ребенка вырастут другими людьми.
НВ: Я помню, в одном из событий, которые описываются в вашей книге, злоумышленники обнаружили, что совершенно нормально вырастить своих собственных жертв. Это к тому, что если насилие происходит внутри семьи, то это сойдет им с рук. И вы говорили о деле, где парню предъявили обвинения за то, что он сделал со своим ребенком, а он отвечал, что это был «его» ребенок, как будто это было его имущество. Такая пугающая, чуждая концепция меня просто поразила.
Э: Она вовсе не чуждая. Это фундаментальная основа всей человеческой культуры, причем не только американской. Дети – это собственность. Дети, до недавнего времени, открыто воспринимались как собственность. Ты из Висконсина?
НВ: Я из Висконсина
Э: Ок. Это фермерское местечко. Не в том смысле, что там нет городов. Но любой, кто заглянет достаточно глубоко в фермерские традиции, окажется знаком с концепцией «связывания» детей.
НВ: Да, так и есть.
Э: Люди это делали! Есть дети, которые прикованы к рабочим местам, прямо сейчас, пока мы ведем этот разговор. Есть дети, чьи органы продают, есть дети, которых продают в сексуальное рабство. И как же вдруг концепция, что дети – это собственность, оказалась для тебя чуждой? Она может быть тебе чужда эмоционально или морально, но по факту, как ты можешь сомневаться, что по всему земному шару дети расцениваются как собственность их владельцев?
НВ: И правда.
Э: Прогресс, который мы совершили, как вид, очень значителен, но совершенно точно не закончен. Законов о детском труде, – которые мы воспринимаем как само собой разумеющееся, кто-то твоего возраста абсолютно точно воспринимает их, как само собой разумеющееся – не было веками. И даже самой этой концепции не существует где-то еще. Ты знаешь, что такое Конвенция ООН правах ребенка?
НВ: Нет, не знаю.
Э: Ок. Ну, из самого названия все ясно. Это документ, который подписали страны- участницы ООН, согласившись с определенными принципами, касающимися прав детей. Практически каждая страна в мире ее подписала. Ну, конечно, кроме Америки. Знаешь, почему?
НВ: Нет.
Э: Ну, понимаешь, если мы ее подпишем, мы согласимся не судить людей за преступления, которые они совершили, будучи детьми. И так как это нарушит права определенных штатов, которые считают крайне важным казнить людей за преступления, которые они совершили в 15 или 16, или 17, мы ее не подписали.
НВ: И мы поэтому ее не подписали? Вау.
Э: Да, и нет никаких других причин. Даже Таиланд подписал!
Оба смеются.
Э: Я думаю, причина в этом. С одной стороны, я не могу говорить за тех, кто не подписал конценцию. Но я не вижу никаких других причин.
НВ: Вау.
Э: Ага, именно так. Я думаю, что мы, Южная Африка и некоторые арабские страны, все, что мы делаем, это убиваем молодых – законно убиваем молодых.
НВ: Вы еще говорили что-то про разные типы преступников, когда говорили про реабилитацию.
Э: Я не говорил про разные типы преступников, я говорил про разные типы насильников детей.
НВ: Вы могли бы немного пояснить?
Э: Конечно. Я разделяю всех насильников на три части. Вот моя типология: первый тип – это «неадекватные», то есть люди, которые просто не знают, как быть родителем. Может быть их воспитывали кожаным ремнем, вместо слов напутствий, и они думают, что выросли нормальными людьми. И они продолжают эту практику. Может быть, они ущербны. Я не имею в виду, умственно. Это может быть ущерб, нанесенный наркотиками, алкоголем или бедностью. И это невероятно важно в адекватном воспитании детей. Неважно, по какой причине, но они недобросовестно выполняют свои обязанности. Может быть, они даже не понимают, какой должен быть минимальный уровень заботы, который необходимо обеспечить ребенку. Такие люди извлекают неизмеримую пользу из того, что мы называем «реабилитацией». Во время нее мы прививаем людям те навыки, которых у них нет, и иногда мы можем поднять их культурный уровень и минимизировать ту ущербность. Абсолютно точно, это требует вложений. Наркоманию или алкоголизм иногда можно победить, но не без вложений человека. Однако, когда речь идет о неадекватных родителях, чаще всего мы видим скорее не насилие, а игнорирование ребенка. В таких случаях мы получаем огромную отдачу. Мы вкладываем «икс» средств в качественную реабилитацию, мы получаем «икс умножить на 5» средств, которые возвращаются к нам. Не только в том, что дети теперь в безопасности, а семьи остались в сохранности, но и меньшее истончение всех наших ресурсов: будь то социальное обслуживание, уголовное правосудие или душевное здоровье.
НВ: Ок.
Э: Второй тип – это душевно больные люди, и сейчас я в прямом смысле имею в виду душевно больных. Не те выдуманные адвокатами защиты болезни типа «педофилии», но по-настоящему больные люди. Так что, в зависимости от заболевания, мы можем как практически не участвовать, так и брать практически все исключительно под наш контроль. Мы достигли больших успехов в помощи родителям, страдающим обсессивно-компульсивным расстройством. Существует много вариантов лечение, и большинство таких больных активно вкладываются в лечение – они сами становятся частью этого лечения. Такие родители очень замотивированы. Однако, мы не достигли успехов в случае с параноидальными шизофрениками, не потому что они прилагают недостаточно усилий, но потому что они просто не могут. И что по-настоящему пугает, когда работаешь с параноидальной шизофренией, – что она часто хорошо реагирует на медикаментозное лечение. Однако, заставить пациента принимать лекарства после того, как он вышел из больницы, очень проблематично. И когда лекарства перестают действовать и у человека снова проявляются признаки болезни, любой ребенок, находящийся у него на попечении, подвержен риску. Это практически аксиома.
НВ: Верно.
Э: И третий тип. Тип, с которым работаем я и социальные работники. Те, кого я называю злом. Это люди, которые мучают своих детей ради некой выгоды или удовольствия, или ради того и другого. Они хищники. Тратить деньги на реабилитацию таких людей – выкидывать их на ветер. Они делают это, потому что любят это делать. Нет никакого психического заболевания, которое заставляло бы их. Они бы хотели делать именно это. Это доставляет им удовольствие, и иногда еще приносит деньги, поэтому они этим занимаются. Они социопаты до мозга костей. Что это значит? Только лишь то, что у них напрочь отсутствует эмпатия. Они неспособны ощутить ничью боль, кроме своей. Все, что для них важно – лишь свои собственные нужды. Большинство социопатов – «педофилы», как сейчас принято выражаться. Это все люди, которым не хватает таких характеристик, и они довольно мобильны. Они могут стать очень успешными бизнесменами, например. Потому что у них нет этичности – просто вообрази себе этичность, как огромную ношу, которую мы все вынуждены носить за собой, – ну, в общем, те, у кого этой ноши нет, движутся гораздо быстрее. Так что во многих областях они могут стать успешными. Однако, чего они хотят – так это причинять боль другим, именно она удовлетворяет их, она их интересует. И когда дело доходит до этого, их невозможно остановить. В смысле, мы можем их нейтрализовать, сделать их недееспособными, но мы не можем их изменить. Как ты изменишь кого-то, кто не хочет меняться? Педофилы расстраиваются, только когда их ловят. Но давай будем логичными: предположим, ты нормальный человек. И под словом «нормальный» я не имею в виду расчудесный или исключительный, а просто нормальный человек с нормальным уровнем эмпатии. И, предположим, ты завтра проснешься и осознаешь, что прошлой ночью ты изнасиловал ребенка. Разве это не естественное стремление – пойти найти пистолет и ликвидировать себя?
НВ: Абсолютно естественное.
Э: То-то и оно. Это и есть нормальная реакция. Но если удалить этот кусочек нормальности, мы получим хищника, который охотится на нас. Называть их обычными «насильниками детей» – ошибка. Другими словами, так можно сказать и о том, кто не знает, как поменять подгузник, и поэтому ребенок постоянно чем-то болеет, так и о том, кто насилует того же ребенка и снимает это на камеру, чтобы потом продать в интернете. Мы всех их зовет «насильниками детей». Это просто глупо.
НВ: Думаете, терминология должна измениться и стать более четкой?
Э: В вашей профессии да. Возможно, в обывательски разговорах и нет, но в журналистике, черт возьми, обязана. Журналистика – это единственная сила прогрессивных социальных изменений. И у нее должен быть только один бог, и этот бог – правда. Я считаю, что журналистика уже много раз опозорился идею защиты детей. Посмотрите на термины, которые используют журналисты: «Джон Джонс был арестован за то, что ласкал детей». Что?! Да ты щеночка можешь приласкать.
НВ: Правильно, «приласкать» звучит слишком невинно.
Э: Этот эвфемизм еще и своего рода сделка. Ты же знаешь про, «только что стало известно, что бывший губернатор штата Орегон (Нил Голдшмидт) занимался сексом с 14тилетней девочкой?»
НВ: Нет, я об этом не слышал.
Э:Ну, поищи про это информацию. Это опубликовали в Ассошиэйтед Пресс, так что ты точно не пропустишь. Он пошел в самую крупную газету Орегона и они об этом написали. Ну, вы же помните, что мужчина был губернатором Орегона, а девочке было 14, правда? Так вот, они написали об этом как об отношениях. На минуточку, это самая крупная газета в штате. Отношения? Мне очень интересно, как газеты, если они сами это выбирают, смягчают худшее, по моему мнению, преступление – жестокость над ребенком. Я виню не только газету Орегона. Несколько лет назад, в моем родном городе, обнаружилось, что у учителя в течение долгого времени были сексуальные контакты с одной из студенток, молодой девочкой. Газета назвала его «Классановой». Ну разве это не презабвно и остроумно?
НВ: Вау.
Э: Ты когда-нибудь смотришь ТВ-комедии?
НВ: Конечно.
Э: Ну, не в смысле, что ты безостановочно их смотришь, но тем не менее.
НВ: Ну да.
Э: Одна из основных продающих тем в ТВ-ситкомах, это шутки про изнасилование. Ты сейчас скажешь, что я псих, да? Кто когда-либо слышал, чтобы шутили над изнасилованиями? Ну, только вспомни, сколько раз ты слышал «Надеюсь, его сокамерника будут звать Отис»? Это довольно забавно. Это действительно смешная шутка о том, что мужчин насилуют в тюрьме, не так ли? По крайней мере, достаточно смешно, чтобы показывать по центральным каналам телевидения.
НВ: Ну да. Они все время про это шутят.
Э: Ну ты никогда не слышал же, чтобы шутили про изнасилования женщин?
НВ: Да. Это интересно.
Э: Это интересно, потому что наша культура формируется бредом, который не подтверждается фактами, типа фильмов. Меня поражает, как люди могут смотреть кино и думать, что теперь они что-то знают о преступлениях. И противоядием этому должна стать журналистика. А журналистика уже серьезно опозорилась. Поэтому я написал целую серию «Подземных историй» , объясняя, что произойдет, когда журналистика действительно умрет. Я не думаю, что наша культура выживет в этом случае, правда, не думаю. Ну ты же знаешь, что Джейсон Блэр (журналист газеты Нью-Йорк Тайм, который занимался плагиатом) знаменитость?
НВ: Знаю.
Оба смеются.
Э: Я правда не понимаю, как так. Для меня это как канонизировать священника, которого лишили сана за развращение мальчиков. Джэейсон Блэр знаменитость, и он такой не один. Журналисты постоянно выдумывают истории, из-за этого немножко возмущаются, но и так сойдет. Я думаю, что, когда молодежь начинает относится к журналистике с таким же пресыщенным цинизмом: «Ой, да это чушь. Это все высосано из пальца», как они относятся к фильмам, мы начинаем жить в мире боли.
НВ: Я понимаю. То есть, если бы они были так же циничны к журналистике, как к тому, что говорят их родители, было бы лучше?
Э: Да. Не циничны, а скептичны. Но вообще я пытаюсь донести не просто, что было бы лучше, а что если мы в точке, где они относятся к журналистике так же, как к фильмам, то нам конец. Нам конец. В смысле, должно быть место, куда люди приходили бы за правдой. Слушай, мы сошли с ума. В этой стране есть либеральная журналистика и консервативная журналистика. Если об этом задуматься – да это же херня какая-то. Это только видимость журналистики. Но вместо нее у нас есть целая сеть, которая посвящена тому, чтобы создавать новости. И я пытаюсь понять, куда пойти, чтобы найти неподдельные факты.
НВ: Некуда. Вместо того, чтобы послушать программу новостей, тебе приходится послушать 15 разных программ, и самостоятельно попытаться понять, что же было на самом деле.
Э: Да. И сколько таких людей, которые хотят взваливать на себя такую ношу?
НВ: Немного.
Э: Вот именно. Потому что мы привыкли, особенно молодое поколение, что все должно звучать эффектно. Быстро. И нет варианта, что ты будешь что-то анализировать. И когда мы вспомним про дополнительную проблему поиска в интернете, окажется, что перед нами целая популяция людей, для кого дезинформация оказалась повседневной обыденностью.
НВ: И как это изменить?
Э: Ну, это твоя ноша. Я хочу сказать, твоей профессии и тебя лично. Если бы мне надо было выбрать профессию, которая, по моему мнению, окажет самое большое влияние в грядущие десятилетия на воспитание людей и на то, насколько этично мы, люди, будем себя вести по отношению друг к другу, я бы выбрал журналистику. И если бы я снова столкнулся с этим, думаю, что она заинтересовала бы меня больше, чем что бы то ни было. Серьезно, вся ответственность на тебе. Если ты не будешь делать правильные вещи, нам всем конец, потому что предполагается, что сейчас эпоха, когда мы отбросили все отговорки. Если ты прочитаешь американскую газету 1956 года, как думаешь, много там будет статей о насилии над детьми?
НВ: Сомневаюсь, что о таком вообще писали.
Э: Правильно. Значит ли это, что над детьми не издевались? Конечно, нет. Знаешь, сегодня, если политик повернул голову на три лишних градуса, потому что мимо проходила женщина – это уже новость. Но не так давно, весь репертуар поведения Кеннеди не был новостью. Мы должны уже как-то договориться. Другими словами, предполагается, что есть серьезные искатели правды. Но вместо этого, у нас тут люди, которых уважают за писательство, а не за репортажи. Когда ты говоришь, что кто-то – отличный репортер, ты говоришь о его литературных навыках, не о навыках поиска фактов. Мы нуждаемся в журналистах, которые посвятят свою жизнь служению богу, и этот бог – поиск и распространение правды. Я действительно считаю, что школы журналистики – это ключи к тому, что произойдет в дальнейшем, не знаю, на сколько поколений вперед в этой и других странах. Глянь на любую страну, где больше нет прессы, и увидишь, что произошло. У нас свободная пресса в Америке, но не похоже, чтобы для нее был большой рынок. Разве кому-нибудь нужно получать новости, преподнесенные в странном свете правых, или настолько же сумасшедших левых, вместо того, чтобы просто получать новости?
НВ: Да, и осмысливать их самостоятельно.
Э: Ага. Для меня идеальный репортер тот, который практически невидим. Он или она не стоит между тобой и фактами. И когда ты читаешь новости, ты не говоришь: «Божечки, какой чудесный слог!»
НВ: Верно.
Оба смеются
Э: «Какая чудесная игра слов». Ты должен говорить: «Вау! Информация, черт возьми!». Сколько людей читают «Ньюсвик» или «Тайм» в сравнении с «Экономистом»?
НВ: Или таблоиды.
Э: Ну, видишь, таблоид – всего лишь форма. Как человеку, который ездит на работу на метро, позволь мне сказать, у таблоидов есть свое определенное место. Попробуй-ка развернуть большую газету формата А3 в метро, хотя, есть люди, которым это удается.
Оба смеются.
Э: Даже взять журналистику в интернете – над которой вроде как насмехались. Она может быть превосходной, если хоть кто-нибудь будет иметь репутацию ресурса, где можно найти факты. Будь, что будет. Я не о способности раскрыть скандал, это как раз нормально. Но, заметь, что все эти скандалы касаются политики, и практически не касаются других сторон жизни.
НВ: Верно.
Э: Я считаю, что рассказывать людям правдивые факты – это высшее призвание, к которому человек может стремиться.
НВ: Что касается людей, которые не имеют отношения к журналистике, как они могут принять в этом участие?
Э: Не может быть, что они никак не могут помочь. Если ты хочешь участвовать в этой войне, не обязательно, чтобы твоя профессия имела к этой войне отношение. Тебе не обязательно быть социальным работником. Тебе не обязательно быть офицером полиции. Тебе не обязательно быть экспертом по криминалистике или терапевтом. Но всегда есть что-то, что ты можешь сделать. В общем, за те же деньги, что ты тратишь в кино или ресторане, ты можешь присоединиться к комитету политических действий, который полностью посвящен защите детей. Кто не может этого сделать? Я верю, что у каждого есть возможность сделать свой значительный, в каком-то смысле, вклад в борьбу. Может быть, ты тот человек, который напишет письмо издателю и скажет: «Я не одобряю, когда мы называете сексуальное насилие политика над ребенком романом или отношениями». Вот, что значит делать вклад. Может быть, ты придешь в общественную библиотеку и скажешь: «Как же вы не заказываете эти книги?». Может быть – поддержишь тех журналистов, которые имеют репутацию правдивых. Конечно, есть люди, которые могут выписывать чеки, и есть те, у которых такой возможности нет. Но они могут помочь по-другому. Я не знаю никого, кто был бы лишен права участвовать в этом. Ты можешь стать Большим Братом или Большой Сестрой. Это будет по-настоящему значимо. Ты можешь стать приемным родителем. Ты можешь стать волонтером и помогать любому агенству по борьбе с бедностью, которые действительно с ней борются. Я не говорю про те агенства, где исполнительный директор зарабатывает сто тысяч долларов в год. Один из моих братьев, Майк МакНамара , руководит программой в Чикаго, которая называется «Лицензия на жизнь», и эта программа посвящена исключительно предотвращением езды в нетрезвом виде у подростков. Я не знаю, сколько жизней спасла эта программа. Поэтому, чтобы делать свой вклад, необязательно останавливать физическое насилие над детьми. У нас катастрофическая программа образования. Я не могу представить более важную профессию, чем учитель. Всегда больше способов сделать вклад, чем проблем. Ни у кого нет оправдания, чтобы говорить: «Ну, а что я могу сделать?». Когда люди спрашивают нас, а это происходит каждый день, письмо за письмом, «Что я могу сделать?», мы все время спрашиваем: «Хорошо, а что вы умеете? Какие у вас навыки? И что вы хотите делать?». Если вы хотите тратить час своего времени в неделю, мы можем этим воспользоваться. Но если единственный ваш способ сделать вклад, ну, не знаю, нарисовать волшебную картинку, которая будет вдохновлять людей, то это не ко мне.
НВ: Но если вы можете нарисовать волшебную картинку, которую можно выставить на аукцион и заработать тысячу долларов…
Э: Вот сейчас дело говоришь! Конечно. Мы выставили оригинальный реквизит из фильма Матрица для организации PROTECT.
НВ: Да, реквизит, который отдал Джоф Дарроу.
Э: Точно. Поэтому, когда кто-нибудь спросит Джеффри Дарроу, мол, «Ты самый крутой иллюстратор в мире и ты гениальный концептуальный дизайнер, но что ты сделал по-настоящему полезного?», у Джофа легко найдется ответ. Есть много разных людей, которые поддерживают нас на протяжении долгого, очень долгого времени, которые не хотят никакой похвалы. По факту, они всячески противостоят самое идее о похвале и признании. Но без преувеличения скажу, что они из разных социальных слоев. У нас есть тюремные заключенные, которые присылают деньги в PROTECT.
НВ: Правда?
Э: Ага.
НВ: То есть, сейчсас, PROTECT – это лоббистская группа, которая пытается заставить политиков дать комментарии и взять на себя обязательства по защите детей?
Э: Эта группа пытается пойти дальше. Она начала с того, что атаковала законы, разрешающие инцесты в некоторых штатах. Но мы надеемся, что в конце концов она станет вроде NRA* или Матери против пьяного вождения или AARP*, и заставит политиков не только выработать положения, но и голосовать за них. Потому что, еще раз, дело не в том, чтобы поступать правильно, потому что это правильно. Это просто ради того, чтоб поступать правильно. Нам все равно, что на самом деле чувствуют политики. В моем мире всего два правила. Первое: Поведение это правда. И второе: не учитывать тех, на кого нельзя рассчитывать.
НВ: Имеет смысл.
Э: Конечно.
НВ: Вы ответили на все вопросы, что у меня были. Есть ли что-то еще, что вы хотите упомянуть? Что-нибудь, к чему вы хотите привлечь внимание?
Э: Нет. Вообще, вопросы, которые ты мне задавал, были очень четкими и по делу. Обычно, мне задают другие вопросы.
НВ: Ой, правда?
Э: Я тебя умоляю. Некоторые вот такие «А вы интересуетесь кино?». Это утомительная херня. Ну, ты видел события одной из моих книг и понимаешь, что я не уделяю слишком много времени писательству. Но, ты наверняка заметил, что если бы я не написал книгу, я бы не заполучил эту аудиторию.
НВ: Это точно.
Э: Люди все время это говорят. «Вы приходите на наши события, и все люди хотят вас послушать, но вы говорите о книгах мало. На самом деле, вы не читаете ничего из ваших книг». Ну, знаете, что? Я совсем этого не скрываю, и никто от меня не ждет, что я буду их читать.
НВ: Почему бы не использовать такие встречи для чего-то большего?
Э: Ну, я если бы я не собирался их использовать так, как уже использую, я был бы лицемером. Просто полным лицемером. Если бы я пошел туда и начал рассказывать, почему я важен, и почему все должны читать мои книжки… Поведение должно говорить само за себя, и пусть мое поведение так и делает. Я хочу, чтобы люди знали меня по моим поступкам, а не словам. После того, как мы уйдем, это все, что после нас останется.
НВ: Верно.
Э: Знаешь, люди, которые думают, что станут бессмертными, потому что написали книжки – идиоты. Ты бессмертен, если книжки, которые ты написал, читают люди. (смеется). Иначе, нет никакого бессмертия. Что действительно живет после тебя несмотря ни на что – это твои поступки. Риторика умрет. Поступки – останутся в веках. Я считаю, что мы достигли невероятного прогресса за это 30-40 лет. Если бы мы только получили небольшую поддержку. И если вы действительно смотрите на молодых журналистов сегодняшнего и завтрашних дней – от них и должна прийти поддержка. Просто сообщайте чертову правду, и тогда мы об этом узнаем. Если американцы не знают, что детей используют и насилуют каждый день, если они этого не знают, тогда и мы не знаем, есть ли американцам до этого дело.
НВ: Верно.
Э: Сначала они должны узнать. Очень легко критиковать приоритеты людей. Но нельзя ждать, что у них вообще будут какие-либо приоритеты без информации. Когда мы снова научимся доверять журналистами, и, к слову говоря, мы должны этому научиться, только если они это заслужат, но, если мы научимся им доверять, мы сможем увидеть истинное возрождение всей битвы. Я не думаю, что такое получится раньше. Если вы посмотрите на журналистов, которые работают в сфере насилия над детьми, вы увидите их лживые заявления. Они ни о чем другом не пишут. Но затем можно посмотреть на репортеров, которые пишут о сатанинских ритуалах насилия, и ни о чем другом. Это заставляет обычного человека думать: «Что за… Надо отсюда убираться». Мы же ищем прямолинейных репортеров: никакого пиара, никаких личных интересов – только сообщение людям правды. Такие люди – герои. Люди, которые рассказывают другим правду, по моему мнению, величайшие герои. Потому что тогда ты делаешь то, что заслуживает самого большого уважения – работаешь для людей. Очевидно, что я днями и ночами могу рассказывать о важности журналистики, но для меня нет ничего важнее. Если у тебя будет возможность, посмотри «Подземные истории», и, я думаю, ты точно поймешь, что я имею в виду.
НВ: Я точно их посмотрю
Э: Великолепно.
НВ: Большое спасибо за уделенное время. Удачи в работе
Э: Был очень рад. Спасибо.