Andrew Vachss Interview for Fat Free Radio: The Zero 5.0laf — The Official Website of Andrew Vachss
Интервью с Эндрю Вакссом
Беседовал Трей Банди
Перевод: Святослав Альбирео
Впервые опубликовано на Fat Free Radio, 4 декабря 2000 года.
Первое предложение нового романа Эндрю Ваксса “Мертвые и ушедшие”, звучит так:
Вы знаете, чего это стоит сидеть за столом с человеком, слушать как он разговаривает, смотреть ему в глаза … а потом размазать его мозги по обоям?
Ничего.
И чем чаще вы это делаете, тем это проще.
Это высказывание принадлежит Берку, бывшему заключенному и герою двенадцати романов Ваксса. Берк опытный преступник, который подрабатывает следователем. Он работает на дне, намного ниже «нормального» мира. Исследовать изнанку Нью-Йорка с Берком, это как снять повязку с глаз и понять, что ты в аду, в окружении сутенеров, наркоманов, педофилов и убийц. Берк хорошо знает свою территорию. И Ваксс тоже.
Трагично, но эти вымышленные персонажи не такие уж и вымышленные. Ваксс, адвокат, который представляет исключительно детей, не столько выдумал Берка, сколько собрал его из частей, обнаруженных в реальной, бесконечной свалке человеческих страданий. Берк является квинтэссенцией неблагополучного ребенка. Он параноик, гипер-бдителен и способен на вспышки насилия. Единственная человеческая черта у него это очень осознанная любовь, к семье по выбору, группе, казалось бы, несовместимых изгоев, которые, как Берк, были выращены государством и улицами. Ваксс хорошо знает своих клиентов.
Ваксс был федеральным следователем по делам инфицирования венерическими заболеваниями и надзирателем в тюрьме строгого режима для малолетних нарушителей. На протяжении десятилетий он представлял детей в залах судебных заседаний, на лекциях, в средствах массовой информации и в своей прозе. Романы, хотя они захватывают и заставляют напряженно следить за сюжетом, не пишутся просто, чтобы развлечь вас, пока вы ждете автобус. Они написаны, чтобы раздражать вас, разозлить, привлечь вас к войне против предельной человеческой несправедливости. Гнев это топливо, для машины Ваксса. Если ваш собственный клинический диагноз для насильника детей — зло, гнилой сукин сын, то Ваксс ваш человек. Его способность умерить этот гнев логикой и состраданием это то, к чему стремятся все, кто борется против несправедливости. Эндрю Ваксс человек дела.
Я встречал Ваксса раньше, мельком, на каких-то его выступлениях. Но когда мне предстояло это интервью, я стал вспоминать то, что я прочитал о его жизни, его личности и характере. Как выяснилось, что-то было правдой, что-то ложью. Вот краткий список:
1. Ваксс живет за завесой секретности. Ложь.
Если только вы не считаете скрытностью интервью в вестибюле гостиницы и рассказ в течение первых двадцати минут разговора, что вы делали вазэктомию. Ваксс не станет много говорить о своей семье или детях, которых он защищает, но не кажется, что он многое скрывает о себе.
2. У Ваксса холодный взгляд и твердый голос, которые вызывают чувство дискомфорта и почти непереносимы. Ложь.
Хотя он почти постоянно смотрит вам в глаза, его голос согревает энтузиазмом, когда он говорит вам, как мы можем, как общество, спасти себя, защищая детей, и, вы, кажется, понимаете это. (“Помни”, говорит он, “сегодняшняя жертва, это завтрашний охотник.”)
3. Если вы собираетесь обсудить вопросы защиты ребенка с Эндрю Вакссом, хорошо бы подготовиться. Правда.
Ваксс не претенциозен. Он говорит с честностью и искренностью человека, который говорит только то, что знает. Он пишет с чистыми руками, потому что он знает, что пишет правду, и у него есть что сказать тем, кто хочет знать, как обстоит дело.
Так как Ваксс это человек, который верит и настаивает на четком, открытом общении, мне показалось, лучше всего начать нашу беседу с очень простого вопроса, и пролить свет на всегда пугающую, но часто непонятную, реальность.
Трей: Как вы определяете термин “жестокое обращение с детьми”?
Эндрю Ваксс: Мне вообще не нравится этот термин. Это слишком обще. Так что я делю “жестокое обращение с детьми” на три основные категории. Первая и самая большая из них это некая форма неадекватности. Люди, которые не знают, как быть родителями. Может быть, они получали по губам, каждый раз, когда они делали что-то неправильно, пока росли. Они думают, что они справились и хотят, чтобы их дети стали еще лучше, и они используют тот же метод. Может быть, они думают, что говоря своим детям “ты плохой”, “ты тупой”, “ты некрасивый”, “ты глупый” они их мотивируют. Может быть, они не понимают элементарного, что их ребенок нуждается в контакте с ними. Может быть, они обесценили свою жизнь наркотиками. Может быть, алкоголем. Может быть, как это обычно бывает, они обесценили свою жизнь бедностью.
Т: И это люди, которые могут стать хорошими родителями?
ЭВ: Совершенно верно. Самая широкая категория людей, и это наиболее важно, эти люди, которые чрезвычайно восприимчивы к тому, что называется реабилитацией, понимаете? Мы получаем огромный отклик, работая с такими людьми, и в подавляющем большинстве случаев это срабатывает. Вторая категория людей — сумасшедшие, и я имею в виду — клинически безумные. Я не имею в виду какую-то версию “Опра” — сумасшедших, людей, которые воют на луну. Люди, чья реальность искажена, люди, которые введены в заблуждение, люди, которых подавили, могут ли они быть реабилитированы? Ответ на этот вопрос — некоторые да, некоторые нет. Это зависит от запущенности случая. Мы не могли добиться успеха с родителями с параноидальной шизофренией. Но люди с обсессивно-компульсивным синдромом легко поддаются лечению.
Т: Почему?
ЭВ: Потому что лекарства, кажется, реально помогают таким людям, не вызывая побочных эффектов, которые случаются у людей с другими диагнозами. Третья категория, это люди, как я считаю вместе с социальными работниками, которые являются злом, люди, которые увечили детей для своего собственного удовольствия и/или собственной прибыли. И ответ на вопрос “можно ли что-то с ними делать?” нет.
T: Окончательное.
ЭВ: Окончательное. Верно. Их поведение сознательно. Это не невежество. Это не безумие. Это выбор. Можете ли вы изменить их выбор? Нет, вы действительно не можете. Вы можете ответить на их выбор. Но вы не измените путь, который они выбрали, чтобы добраться до детей.
Т: Верно. Потому что им нравится то, что они делают, и они собираются делать это и дальше.
ЭВ: Это верно, им нравится то, что они делают. Вы можете запереть их. Вы можете сделать их неспособными причинять зло. Но вы не можете изменить их.
Т: Из способов насилия, которым подвергаются дети, физически, сексуально и эмоционально, какие вы считаете наиболее опасными?
ЭВ: Я не стал бы называть это самым опасным, но с точки зрения долгосрочного воздействия на личность человека, я бы назвал эмоциональное насилие. Я думаю, именно оно оставляет самые глубокие шрамы, и сильнее всего влияет на самовосприятие, и также, неоспоримый факт, что у большинства преступников мы видим склонность к эмоциональному насилию, неспособность заводить близкие отношения, апатия по отношению ко многим сферам жизни, чаще, чем какой-либо другой тип злоупотребления.
Т: Ну давайте поговорим о хищниках. Как хищники выбирают свою жертву? Могут ли они выявить нелюбимого, заброшенного ребенка?
ЭВ: Ответ на ваш второй вопрос — однозначно да. По крайней мере, более чуткие хищники, более успешные хищники. Потому что маскировка является их главным оружием пока они не могут напасть на ребенка без какой-либо высокой вероятности успеха, поэтому процесс взаимодействия длится долго. Они готовы ждать месяцами, как минимум.
Т: И довольно часто это родители, учителя, соседи …
ЭВ: Конечно. Они же уже внутри. Внутри круга доверия. Действительно. Сравнительно редко, хотя, конечно, и такое бывает, но относительно редко, когда парень в лыжной маске выскакивает из фургона, хватает ребенка и увозит. Я не говорю, что нет такой опасности. Я не говорю, что нам не нужно защищать детей от таких случайных нападений. Но для большинства детей, которые находятся в опасности в этой стране, угроза исходит из их круга доверия, а не снаружи.
Т: Как вы думаете, человек, у которого никогда не было близости со своей семьей, когда вырастет способен иметь близкие отношения с кем-либо?
ЭВ: Это зависит от того, была ли у него близость с кем-то в другом месте, вне семьи. Это, наверное, единственный важный показатель того, какой станет его жизнь, если он может получить то, чего не получает от своей биологической семьи, в другом месте. Если такого не было, то он, как правило, остаток своей жизни ищет близости с кем-то. Некоторые ищут близость, причиняя себе боль. Ими постоянно пользуются, они постоянно подвергаются насилию. Некоторые ищут близость, причиняя боль другим.
Т: Ну тогда, давайте поговорим о Берке еще. Он выбрал семью, и они выбрали его. То есть они выбрали друг друга. Но Берк до сих пор живет в постоянном состоянии страха и недоверия.
ЭВ: Да. Но эти страх и недоверие не к семье. А к миру, как он его воспринимает, конечно.
Т: Как вы думаете, мир всегда останется для него таким?
ЭВ: Для него да, без вариантов. Для других, знаете, есть варианты. Например: Я умею доверять тебе, так что ладно, может быть, не все люди плохие. Может, это можно перенести на других людей, может, нет. Это действительно зависит от опыта, после преодоления этого первого барьера.
Т: Значит, это абсолютно индивидуально.
ЭВ: Я думаю, что это очень, очень индивидуально.
Т: Еще про Берка. Он и его команда совершают акты крайнего насилия против своих врагов, но не спонтанно, они это обсуждают. Есть какая-то критическая точка, при которой они решают нанести удар?
ЭВ: Они люди. Так что, когда есть возможность выбрать насилие, как один из вариантов, они могут выбрать его, или нет. А под стрессом, нет такой возможности. Там есть только реакция.
Т: Это импульсивная реакция? Они не кажутся такой уж эмоциональной группой.
ЭВ: Это не импульсивность. Это реактивность. Да, они не эмоциональная группа. Они предпочитают не вести себя, как преступники. Есть моменты, когда нет другого выхода, понимаете? Если вы находитесь в тюрьме, например, там есть много мест в иерархии, но в тюрьме нет Швейцарии, знаете ли. Там нет нейтральной зоны, куда вы можете отступить. И поэтому бывают ситуации, когда у вас нет времени, чтобы все обдумать, и вам не дают возможности все обдумать. И в режиме самообороны вы можете быть очень, очень жестоким. Иногда самозащита предвосхищает нападение. Другими словами, если я считаю, что вы собираетесь причинить мне вред, зачем мне ждать? Это не импульсивно, в том смысле, что это эмоциональный взрыв, понимаете? Если кто-то стреляет в вас, лучший вариант, уйти, если вы можете, не так ли? Но это происходит прямо сейчас. Вы не можете просто сидеть и размышлять “я могу уйти? Какие варианты?” Ваш инстинкт …
T: Выстрелить первым.
ЭВ: Конечно, если вы можете, но в любом случае, так же естественно отстреливаться. Оглядываясь назад, можно оценить, что вы выбрали не лучший вариант. В какой-то степени, адреналин, эмоции и страх берут на себя ответственность за поведение. Люди нападают чаще из страха, чем по каким-то другим причинам.
(В романах, когда Берк достигает точки, в которой слишком трудно принять решение и есть множество проблем, связанных с его характером, он, время от времени, фокусирует взгляд на маленькой красной точке. Затем он дышит ритмично и концентрируется на точке, пока все остальное не исчезнет из его внимания. И тогда он способен придумать какие-то новые варианты решений.)
Т: Следующий вопрос. У вас есть красная точка на стене в вашем доме?
ЭВ: На зеркале.
Т: На зеркале.
ЭВ: Да, а не на стене. Мне бы не помогла точка на стене.
Т: Вы пользуетесь?
ЭВ: Бывает.
Т: Как часто?
ЭВ: При необходимости, потому что это не ритуал. Если вы ищете ответы, и вы знаете особый способ, который работает, вы им пользуетесь, когда ищете ответы. Это не привычка.
Т: Какие такие ответы вы можете найти при этом, что вы не можете их найти как-то иначе?
ЭВ: Это те ответы, для нахождения которых нужно абстрагироваться от эмоций. Ваши эмоции влияют на ваше мышление. Эмоции всем мешают думать. Если вы хотите посмотреть на что-то без какого-либо эмоционального содержания вообще, это хороший способ. Когда вас отовсюду дергают, мешая сосредоточиться, полезно абстрагироваться от всего.
Т: Вы давно пользуетесь этим способом?
ЭВ: Да, уже очень, очень давно. Я же уже не ребенок.
Т: Вас научили или вы сами научились?
ЭВ: Нет, на самом деле я узнал об этом, я думаю, так, как большинство людей узнают что-то, случайно. Вы концентрируетесь на чем-то так сильно, что потом понимаете, что прошло несколько часов, зато у вас есть ответы на то, что вы искали. Вас просто уносит куда-то. Хорошее слово для этого — растворение. Для людей, которые умеют это контролировать есть много преимуществ. Есть люди, которые не могут контролировать это, они не умеют растворяться по собственному желанию.
Т: Давайте поговорим о том, что происходит с детьми после того, как их забирают из семей, где с ними жестоко обращались. Что не так с системой патронатного воспитания и почему дети гниют в детских домах?
ЭВ: С системой патронатного воспитания не так то, что у нас нет профессионалов в ней. Поэтому, это система, просто как хранилище для детей, а не постоянная забота о них. Поэтому, приемные родители просто платят детским домам и кормят детей. Они не участвовать в их исцелении. Не помогают им справиться с пережитым.
Т: И они не обучены делать это.
ЭВ: Если бы они были обучены, они бы не успокаивались на тех грошах, которые они дают. Это должно стать профессией. Это должен быть еще один вид социальной работы. И мы должны были создать его еще много лет назад.
Т: Ну, они же что-то пытаются делать, в детских домах, когда есть цель показать модель здоровых семейных отношений и научить этих детей чувствовать себя безопасно и комфортно, в семье.
ЭВ: Если бы такое было можно сделать, то у нас в руках была бы тайна жизни.
T: Волшебная кнопка.
ЭВ: Совершенно верно. Я имею в виду, так называемые расстройства привязанности присутствуют у каждого социопата. Ясно, что если бы они могли строить близкие отношения и умели сопереживать, они не могли бы делать то, что делают.
Т: В Калифорнии все больше и больше случаев заканчиваются воссоединением и терапия все более направлена на прощение. Связано ли это как-то с финансовыми факторами?
ЭВ: Ну, смотрите. Никто не хочет платить за муниципальные услуги, там, где он не имеет права голоса. Никто не хочет платить за любые услуги, если он не имеет права голоса. И родители, наши теоретические противники, являются теми, у кого есть право голоса. Ребенок никогда не имеет этого права.
Т: И так как воспитание это услуга, которая требует финансовых ресурсов, мы обучаем этих детей прощать и отправляем их обратно в дома, где их насиловали.
ЭВ: Конечно.
Т: И так везде?
ЭВ: Нет, на самом деле воссоединение сейчас непопулярная мера, среди людей, которые пытались это воплотить в течение многих лет. Я говорю о социальных ученых, а не о независимых адвокатах, которых ничто, кроме корысти не интересует. Как-то я сказал много-много лет назад, и это стало приносить свои результаты, что слово “семья” должно определяться поведением, а не биологически. Воссоединение семьи основывается на биологии, а не на поведении; Кровь, а не поступки считаются важными. Так что, на мой взгляд, когда вы забираете ребенка у родителей, должен быть какой-то конкретный период. Год или полтора. Если вы не можете вернуть ребенка, то лишаетесь прав. И сейчас это причина, почему дети не могут найти себе новую семью. Потому что нет никаких решений. Детей нельзя возвращать, а родителей нельзя лишить прав.
Т: И как же тогда решить проблему родителей, которые постоянно нарушают условия возвращения им детей, привилегии посещения и проблему системы, которая дает им слишком много шансов?
ЭВ: Здесь нужно представительство третьей стороны. Если единственными сторонами в игре являются адвокаты родителей и адвокаты агентств, ситуация, которую вы описали, станет хронической. Если третья сторона, представляющая ребенка, вынуждает государство лишить родителей прав, на том основании, что они не выполнили условия, результат наступает быстрее. В обе стороны. Лишение прав происходит быстрее, но бывает, что родители говорят: “Хорошо, теперь я понял, когда мне приставили пистолет к виску”. Таким образом, представительство третьей стороны будет ключом к решению.
Т: И часто такое случается?
ЭВ: В Нью-Йорке, в каждом случае.
Т: И Сколько штатов, как Нью-Йорк?
ЭВ: Не так много. Но в большинстве штатов есть положение, согласно которому так можно сделать. Насколько я знаю, в Калифорнии есть закон, что ребенка отберут в случае жестокого обращения/халатности. Я не знаю, отбирают ли его, как положено, после вынесения судебного решения. Ну, мы об этом и говорим же сейчас.
T: Учитывая, насколько неадекватны наша правовая, представительская, и психологическая системы, оказываем ли мы действительно детям услугу, сбрасывая их в систему?
ЭВ: Мой ответ — у меня нет хрустального шара. Но вы можете легко видеть много случаев, реальных случаев, когда детей забирали из семей, где с ними жестоко обращались, скажем, это был 4 уровень опасности, и потом, они заканчивали в ситуациях уже 8 уровня опасности. Эти случаи легко проверить. И вы легко найдете доказательства, что жизнь детей, которых забрали из таких неблагополучных семей, значительно улучшилась. Так что, я не думаю, что вопрос стоит “Х хуже чем У?”, вопрос, на самом деле, в том: “Как можно сделать У лучше, настолько, чтоб этот вопрос даже не возникал?” Так же можно сказать: “Если кто-то попадает под машину на перекрестке, я действительно оказываю ему услугу, отвозя его в больницу, ведь, в конце концов, врачи совершают злоупотребления служебным положением?”
Т: Поскольку вы упомянули больницы, пожалуйста, проясните еще такой вопрос. Когда ребенок попал под машину и страдает от физического ущерба, вы звоните по телефону 911 и команда хорошо оборудованных, подготовленных специалистов приезжает через несколько минут, чтобы справиться с ситуацией. Но когда ребенок страдает от боли, вызванной эмоциональным насилием, это может потребовать несколько десятков звонков и несколько недель, чтобы получить какой-либо ответ, вообще.
ЭВ: У нас нет какой-либо альтернативной системы предоставления услуг. Я имею в виду, что мне нечего возразить на то, что вы говорите. Вы на сто процентов правы. Но все сводится к тому же. Причины критики системы… это бессмысленно. Анализировать систему и указывать на ее недостатки, без власти ее изменить — это онанизм. Вся концепция такого анализа сводится к идее повышения сознательности. Якобы, если я покажу вам что-то ужасное, вы что-нибудь с этим сделаете. Это так не работает. Реальность такова, что у вас должна быть власть что-то изменить. Дело не в образовании, и знание не дает власти. Люди думают, что это так, потому что они любят клише. А правда в том, что если я увижу бездомного на улице, и скажу: “ладно, вот карта, как проехать в Детройт”, у него так и не будет денег на автобус. И что делать с таким знанием?
Т: У него нет власти попасть туда.
ЭВ: Именно, так что критиковать систему … не аргумент. Вы правы. Но, я бы не хотел тратить тридцать секунд моей жизни, споря, что модель работы службы 911 это пример профессионализма и быстроты, и образец для Службы защиты детей. Если вы не можете показать мне, какие усилия нужно приложить, чтоб достичь этого, мне не интересно.
Т: Ну, изменение системы требует внимания, и люди обеспокоены бедностью, охраной окружающей среды, преступностью, наркоманией, голодом … этот список можно продолжать и дальше. По вашему мнению, будут ли эти проблемы решены, в конце концов, если люди захотят сосредоточить свои усилия на борьбе с жестоким обращением с детьми в первую очередь?
ЭВ: Честно?
Т: Ага.
ЭВ: Да, черт возьми. Да, черт возьми. Вы знаете, вы спрашиваете искалеченных, обесцененных людей… Позвольте мне рассказать вам пример. Меня несчетное количество раз просили выступить в разных телешоу. И эти шоу всегда одинаковые: приведите кого-нибудь из детей, которых вы представляете, чего я никогда не сделал бы. Они аргументируют это тем, что хорошо бы было видеть другим детям, что для них могут сделать хорошего. И я говорю, что никто не сделал им ничего хорошего. Почему они должны, когда всю свою жизнь они страдали, сейчас сказать: “Как же меня волнуют сейчас какие-то другие дети.” Вообще, все люди, которые обеспокоены из-за деревьев или курения, или из-за чего-то еще, должны понимать, что их будущий защитник, который мог бы решить эти проблемы, сейчас занят тем, что страдает от жестокого обращения и насилия. Качество их жизни в настоящее время такое низкое, что, когда они станут взрослыми, они никогда не станут заниматься этими глобальными проблемами. Правда заключается в том, что если бы мы могли вмешаться рано и плотно, мы бы получили лучшую программу по предупреждению преступности в стране. Все беспокоятся о преступности. Если вы понимаете, что нет никакого гена преступности, то очевидно, что предрасположенного к совершению преступлений — приобретенная. И если вы понимаете, что эта склонность идет из детства, то, логично, что имеет смысл сосредоточиться на борьбе с жестоким обращением с детьми. Но теперешнее поколение, не хочет играть ни во что, что что-то занимает слишком много времени, прежде чем можно получить результат. Они не хотят вкладывать ничего в то, что будет иметь результат только через несколько поколений.
Т: Конечно, политики не хотят ничего подобного.
ЭВ: Ну, ни один политик не хочет, потому что они не могут использовать это для переизбрания…
Т: Они не могут оценить это.
ЭВ: Да. И никогда не смогут. Но это не значит, что это невозможно. Просто люди должны хотеть это сделать. Ладно, послушайте, я не тот, кто говорит, что если вы активист за гражданские права, то борьба против жестокого обращения с детьми это более важно, чем борьба с расизмом.
Т: Нет. Но это, похоже, первый шаг к решению любой из этих проблем.
ЭВ: Конечно. Потому что, откуда, вы думаете, берутся ку-клукс-клановцы или скинхеды? Из теплого, любящего и защищенного дома? Логически теория может быть совершенно правильной, но протолкнуть это, совсем другое дело. Я пытался донести это в течение многих, многих лет. И хотя я думаю, что был достигнут некоторый прогресс, результата не будет при моей жизни. Кое-что изменилось, какие-то разговоры, обсуждение, выигранные дела, больше спасенных детей. Системы меняются медленно. Но со скоростью, с которой сейчас все движется, даже если предположить, что мы победим, и будет больше защищенных детей, чем чудовищ… пройдут сотни лет, прежде чем мы когда-нибудь выйдем на достойный уровень.
Т: Значит, вы считаете, что каждый человек, что каждый из нас лично, пожинает плоды, которые сеют те, кто охотится на детей?
ЭВ: Совершенно верно. Абсолютно. И все, что нам нужно сделать, это понять, что это обычный здравый смысл. Потому что каждый яппи скажет вам, что вождение в нетрезвом виде плохо, потому что это увеличивает ставку страхования. Я остановлюсь на этом. Мне не нужно много морализаторства. Просто используйте тот же самый менталитет и скажите, что неспособность защитить детей стоит нам всего. Не надо говорить, чего это стоит им, просто чего это стоит нам. На этой чистой основе собственных интересов, если люди поймут это, переварят и усвоят, прочувствуют это, я буду счастлив. Потому что я фанатично верю в личную заинтересованность. Есть воспринимаемая личная заинтересованность, а есть фактическая. Личная заинтересованность заставляет людей что-то делать. Вопрос в том, как заставить их увидеть свою выгоду. Я могу заставить любого умного человека увидеть связь между сегодняшней жертвой и завтрашним хищником. Я могу заставить любого разумного человека понять, что вклад в Службу защиты детей на самом деле защищает их.
Т: Потому что это правда.
ЭВ: Потому что это правда. Но придется еще пройти через неуверенность, справиться с искажением идеи, с личной заинтересованностью ваших противников.
Т: В чем разница между воспринимаемой личной заинтересованностью и фактической личной заинтересованностью?
ЭВ: Ну, фактическая личная заинтересованность каждого человеческого существа на этой планете — защитить детей. Но никто этого не делает. То как люди воспринимают свои интересы, заставляет их думать, что они не лежат в области защиты детей. Люди исходят из личной заинтересованности, каждый раз. Вообще, когда человек выступает против своей воспринимаемой личной заинтересованности мы называем их клинически безумными.
Т: А они безумны?
ЭВ: Это понятное определение клинического безумия. Мы же не делаем то, что хуже для нас. Вы знаете, что огонь опасен для вас, это очевидно. Если вы суете руку в огонь, вы обгорите, не так ли? Так же очевидно, если позволить жестоко обращаться с детьми. Кого, вы думаете, бьет бумерангом? Почти никогда не их обидчиков. Вот почему мы так взбудоражены, когда ребенок, над которым надругались, убивает своих родителей, потому что так редко бывает. А когда искалеченный ребенок идет и убивает кого-то другого, мы говорим: “Ну, он вооруженный грабитель” или “он грабитель”…
Т: Хотя он не появился из ниоткуда.
ЭВ: Верно. В точку. И мы те, кто пожинают это наследие, а не обидчики.
Т: Как вы определяете, что это искалеченный ребенок, когда встречаете его взрослым?
ЭВ: Ну, вы можете узнать человека, не умеющего строить близкие отношения по его поведению. Вот так, это ни к кому не привязанный человек. Я не могу заметить искалеченного человека, потому что есть люди, которые совершают преступления по причинам, которые не имеют ничего общего с социологией. Например, люди, которые воруют, потому что они не умеют больше ничего делать. Я не говорю, что это правильно, красть. Но есть люди, которые, если бы они имели навыки какой-нибудь работы они бы не стали воровать. Есть люди, которые ранят людей, потому что они любят делать это. Тогда я гарантирую, что перед нами один из наших. Вы понимаете? Когда хищник совершает преступления для удовольствия, я гарантирую, это один из наших.
Т: Вы сказали, как-то, что за 150 миллионов долларов, мы могли бы революционизировать защиту детей в этой стране. Как бы мы это сделали и кому в руки мы бы вложили эти деньги?
ЭВ Наверное, что бы я сделал … и это небольшая сумма денег … их нужно бы было вложить полностью в целевую область. Изменить систему целиком, а затем положиться на результат. Итак, другими словами, есть вложенные 150 миллионов долларов. Небольшая территория, полная реформа, двадцать лет наблюдений, 150 миллионов долларов в городе, который я бы безжалостно разделил пополам.
Т: Что вы имеете в виду?
ЭВ: Я имею в виду, я бы взял чертов тесак и прошелся бы прямо по центру. А потом бы я сказал, вот ЗДЕСЬ мы сделали хорошо работающие службы, а вот ТАМ мы бы оставили все, как обычно. И двадцать лет спустя … ТАМ намного больше бы сидело в тюрьме, намного больше бы было наркоманов, намного больше самоубийц…
Т: И намного больше ЗДЕСЬ бы было людей.
ЭВ: Да. Понятно? Вот такая вот наглядная демонстрация… и 150 миллионов долларов это небольшая сумма, но я думаю, что ее бы было достаточно, чтобы доказать это. Но я мог бы доказать это только если бы мне дали такую возможность. Я мог бы доказать это рациональному, логически мыслящему человеку, мне понадобилась бы для этого всего пара часов их времени. Но если доказывать это лозунгами, и таким способом, чтоб это попало в USA Today, то мне нужно 150 миллионов человек, не долларов.
Т: И вы это себе как-то представляете?
ЭВ: 150 миллионов долларов не много денег. Вы не можете даже купить на них профессиональную бейсбольную команду, не так ли? Видел ли я, как это происходит? Да. Рано или поздно, я думаю, что лаборатория, для такого эксперимента, откроется. Я действительно так думаю. Что касается меня, видите ли, я готов к такому. Дайте мне конкретные цели. Я уже доказывал подобное людям … Я сказал, что я смогу сделать колонии строгого режима для молодежи без изнасилований, без поножовщины, и без самоубийств.
Т: Как много времени у вас на это ушло?
ЭВ: Примерно год.
Т: Как там было, до вас?
ЭВ: До меня, сотрудника в этой колонии изнасиловали. Если назвать то место джунглями, это будет комплимент.
Т: Никаких изнасилований, никакой поножовщины и никаких самоубийств.
ЭВ: Да.
Т: И так на протяжении года.
ЭВ: Да.
Т: Сколько лет было детям в этом заведении?
ЭВ: Ну, что некоторым из них было, около девятнадцати. У нас был и четырнадцатилетний. Типичному ребенку-заключенному было шестнадцать с половиной и на нем, обычно, висело убийство. Это был обычный ребенок. И у нас там был не следственный изолятор. Это была тюрьма строгого режима, для отбросов государства. Для того, чтобы попасть сюда, вы должны были вылететь из всех остальных тюрем, за поведение. Неважно, за какое преступление. Я имею в виду, мы имели дело с людьми, которые были полностью списаны со счетов и они достигли невероятных результатов. Мы достигли с ними заметных успехов.
Т: В дополнение к запуску такой тюрьмы, вы также были следователем. Я слышал, вы говорите, что случаи жестокого обращения с детьми не расследуются надлежащим образом. Что представляет собой надлежащее расследование?
ЭВ: Надлежащее расследование является объективным, нужно проверять любые зацепки, чтобы найти правду, и их должны проводить компетентные люди с надлежащими инструментами и надлежащим контролем. И все это не относится к Службе защиты детей. Ничего подобного. Я имею в виду, базовые навыки опрашивания требуют много времени, чтобы этому научиться. Когда я был федеральным следователем, Службы общественного здравоохранения Соединенных Штатов, вам нужно было сдавать тест. Вы закончили академию, но им все равно, сколько баллов вы набрали на проклятом написанном дерьме, нужно было пройти практический тест. Мой тест проходил в государственной больнице на южной стороне Чикаго, нужно было опросить человека, который войдет в дверь, и у него будет сифилис. Вслепую опросить. Чтобы покончить с истерикой, устроенной телевидением. Он должен раскрыть мне свои сексуальные контакты. Завалил? Вылетел.
Т: Так и было? Одна попытка?
ЭВ: О да. Я имею в виду, ты мог бы вернуться в класс и начать все сначала. Но провалишься пару раз, и ты история. Потому что у тебя всегда только одна попытка. И я не забуду свою и по сей день, потому что мне досталась женщина, член Нации Ислама, которая встретила меня словами: Здравствуйте, мистер Дьявол. С этого мы и начали.
Т: Так почему же людей, которые работают с детьми и их обидчиками не учат тому же, почему бы им не проходить тест, прежде чем они приступят к работе?
ЭВ: Потому что это стоит слишком много денег. [Саркастически] Потому что такому учат, только когда дело касается чего-то серьезного. Например, инфекций, передающихся половым путем. Не детей. Это для взрослых. Надо сосредоточиться на взрослых.
Т: Это бы сработало, если обучать социальных работников, обычных или приемных родителей таким образом, и использовать тот же самый вид теста?
ЭВ: Ну, в первую очередь это должен бы быть гораздо более сложный тест, потому что мы должны бы были научиться опрашивать мужчин и женщин, гетеросексуалов и гомосексуалов, черных и белых, всех. А в ФБР мы задавали всем одинаковый набор вопросов.
Т: И вы знали, что у них за проблема.
ЭВ: Мы знали, что у них за проблема. Они уже болели. Не было никакой тайны, да? Вопрос в том, от кого они заразились? И мы знали период, в течение которого они могли заразиться, потому что продолжительность заболевания такая-то. У кого-то ранняя стадия, первичный, вторичный сифилис, мы смотрели промежуток от девяноста дней до шести месяцев. Это все, не больше. Таким образом, у нас было много информации. А тут нам надо опросить ребенка. Ему может быть два с половиной года, вы знаете, он едва умеет разговаривать. Ему может быть четырнадцать, и он искусный лжец. Это совсем, совсем другое. Их пришлось бы лучше учить, лучше контролировать, но есть и следующая проблема, когда вы научите людей, и они станут отличными специалистами, удержать их на этой работе.
Т: Потому что им не платят достаточно?
ЭВ: Конечно, им не платят достаточно. Их работу не ценят. И природа правительства такова, что они всегда поддерживают кого-то не за их навыки. Поэтому, представьте отличного оперативника, прекрасного следователя и интервьюера, и кем такой человек станет в конечном итоге?
Т: Администратором.
ЭВ: Конечно. Теперь у полицейских в Нью-Йорке есть техника под названием “получить деньги”. Чтобы этого не произошло с их самыми опытными оперативниками, у них есть положение, в котором им могут платить, как будто те взяли офисную работу, но оставить их работать на улицах.
Т: Весьма круто.
ЭВ: Идеально, не вопрос. Но для соцработников такого нет.
Т: Верно. Пирамида по-прежнему стоит вверх ногами.
ЭВ: Конечно. Но нет такого закона, который говорит, что так должно быть. Если вы хотите сделать вклад, поверните пирамиду обратно. Вкладывайте деньги туда, куда положено, и вы получите результат. До тех пор, пока ресурсы не будут выделены, это не произойдет. А ресурсы будут выделяться, когда люди воспримут проблему лично, и будут давить, чтобы заставить правительство это сделать, не раньше. Сейчас мы откалываем по кусочку, по кусочку. И мы стараемся, чтобы каждая наша кампания приносила результат. Но я не жду каких-то победных рукопожатий, в конце, потому что я не успею увидеть никаких результатов.
Т: Но это работает?
ЭВ: На мой взгляд, я плыву за горизонт. Если ты устал — то ты утонешь. Но за тобой идут еще волны, и еще.
Т: Значит, вы никогда не остановитесь?
ЭВ: Нет. Я мог бы делать то, что я делаю даже в инвалидном кресле. Так что, нет, я не понимаю, зачем бы мне останавливаться. И у меня, вообще-то, и нет каких-либо других интересов. Так что зачем бы мне это.
Т: А как насчет блюза?
ЭВ: О. Да, я был неточен, потому что у меня действительно есть много других интересов. Но ничем я не хотел бы заниматься все время. Да. Вы знаете, я хотел бы завести еще одного рысака когда-нибудь. И я всегда хотел разводить собак. Ну, знаете, вывести свой вид собак когда-нибудь. Еще я буду писать больше музыки когда-нибудь.
Т: Играете ли вы на музыкальных инструментах?
ЭВ: Неа.
Т: Слова?
ЭВ: Слова. Я пишу слова. Сон (Силс) пишет музыку. И я писал раньше с Доком и буду, вероятно, делать это всю свою жизнь. У меня есть музыкальный талант к роковой музыке. И все это не захватывает меня. Я не знаю. Все может измениться. Но я уже в этом всем так долго, что ничего не нового не жду.
Т: Я хочу задать вам еще один вопрос.
ЭВ: Конечно.
Т: Когда вы встречаете ребенка в первый раз, как вы заставляете его чувствовать себя в безопасности с первой минуты?
ЭВ: Вы знаете, это действительно хороший вопрос. Дети не всегда любят меня. На самом деле, многим из них я не нравлюсь. Но они всегда, кажется, чувствуют себя в безопасности. Если ребенок достаточно взрослый, для того чтобы я мог объяснить ему, как обстоит дело, мне достаточно просто сказать, в чем состоит моя работа, и что с ним больше этого не случится, и быть, при этом, очень искренним. Если он слишком маленький, тут у меня нет никакой магии.
Т: Нет. И ни у кого нет.
ЭВ: Отнюдь. У людей есть. Не магия, но у них есть такая энергетика, Чи, это очень успокаивает детей. У меня такого нет.
Т: Некоторые дети просто чувствуют отношение.
ЭВ: Некоторые дети настолько травмированы, что их все пугает. Но у меня никогда не было ребенка, который бы не начал чувствовать себя в безопасности, какое-то время спустя, после встречи со мной, потому что я всегда делаю то, что обещал.
Т: И доносите.
ЭВ: Да. До тех пор пока они не поймут это. До тех пор пока вы последовательны, до тех пор, пока вы всегда держите свое слово, это новый опыт для большинства детей в этой ситуации, и вы можете завоевать их доверие.