Вернуться к — Саманта Харви. Дорогой вор. / Перейти к — Глава 2

Я напишу тебе. Супер-длинное письмо, как в старомодных романах.
Харуки Мураками, «После темноты»

Декабрь 2001

Отвечая на вопрос, который ты задал очень давно, могу сказать, да, я смотрела через то, что ты называешь завесой жизни. Но чтобы рассказать тебе об этом, мне придется написать в письме всю историю.

Однажды ночью жарким летом семьдесят шестого я была у бабушки, которая умирала, и читала книгу буддийских историй. Моя бабушка спала в кресле-качалке, прерывисто дыша. Ее выдохи были мягкими и влажными, что теперь мне кажется, самым верным признаком ухода жизни — когда выдыхать воздух легче, чем вдыхать его. На самом деле я знала, что это может быть ее последняя ночь, но не зацикливалась на этом. Я сидела на диване в нижнем белье поджав ноги, и наблюдала за ней в течение минуты в то время, как ее дыхание проходило сквозь строгий разрез ее губ. Она вспотела над бровями и в ямке у основания шеи. Я отчетливо помню ее сапфировый кулон, утопавший там, где кожа была влажной.

Моя бабушка перешла уже границу беспокойства о смерти. Она позвонила мне прошлой ночью, чтобы сказать, что она уже на пути к Безвременье и не могла бы я найти кого-нибудь, чтобы он кормил собаку. Я понятия не имела, что она думала о том, что будет с собакой, после того, как она умрет, хотя, возможно, она и не продумывала совершенно, что будет после или не особо волновалась по этому поводу. Когда я поговорила с ней, я позвонила моим родителям, в гостиницу, в городе Керала в Индии и сказала отцу, что его мать умирает.

Я упаковала немного вещей, в том числе книгу буддийских историй с книжной полки моих родителей, и выехала в Лондон на следующее утро.

Это значило, с рассветом выйти из Морда, дойти до Осуэстри, чтобы сесть на автобус до Шрусбери, чтобы там сесть на поезд до Лондона. Я шла по тропинке, по которой мы так много раз ходили, от моего дома до этой деревеньки Морда. Тропинка размером полтора взмаха крыльями в ширину и шесть футов в длину, пересекала ручьи и исчезала из виду, горделиво возникая пятьсот ярдов спустя, отшвырнув долину себе за спину. Нежное чудовище, ревущее от радости весной и летом. Это сейчас я так думаю о пейзаже, когда вспоминаю его, хотя я понимаю – прежде чем ты скептически вскинешь бровь – что память чрезмерно радужна.

Мать сказала мне взять деньги из шкатулки в стиле клуазонне на кухонном шкафу на проезд на поезде. Мне было двадцать четыре, а у меня не было почти ничего своего. Так случается, когда есть шкатулка клуазонне на кухне и складные кожаные бумажники в кармане отца, который так переполнен любовью, что ему приходится изливать и изливать ее, чтобы не задохнуться от ее переизбытка – на дочь, которая не так уж испорчена, как, скорее, бесполезна и живет в состоянии постоянного чувства виноватой благодарности. Хотя, она, конечно, и счастлива – мне бы не хотелось, чтоб ты думал иначе.

У моих родителей займет, по крайней мере, два дня, чтобы вернуться из Индии. Поэтому я рано вышла из Морда, потому что я, и только я, увижу, как моя бабушка покидает этот мир. Это был первый раз, когда я делала что-то, за что кто-либо может быть по-настоящему благодарен и поэтому я помню, и как шла по тропинке, и поездку в Лондон, и пот на шее моей бабушки. Я помню это, потому что это был первый раз, когда я не чувствовала на себе тяжесть долга, но и не чувствовала себя ребенком, как если бы мои родители были выведены из уравнения, оставив меня на диване в разгар вечера перед лицом смерти – дерзкой смертью, я чувствовала себя тем, кто сам способен справиться с ситуацией. Снова и снова моя бабушка просыпалась, смотрела на меня, слабо улыбалась и снова засыпала.

Буддийские рассказы, которые я читала, той ночью были о дисциплине и вере, и что нужно отпустить то, чему время уйти. Там была история про человека, который так сильно скорбел по своему сыну, который, как он думал, умер, что отказывается верить человеку, который приходит к нему несколько лет спустя, и зовет его отцом. Не цепляйтесь так упорно за свою версию истины, говорит Будда, иначе вы будете не в состоянии увидеть реальную истину, когда она к вам постучится. Была там еще история про чашки, ученик спрашивает мастера, почему японские чайные чашки настолько хрупкие и их так легко сломать. Мастер говорит ученику, что это не чайные чашки слишком хрупкие, а у человека, который пьет из них слишком грубые руки. Это не чашки, трава или горы должны меняться, говорит Будда. Это мы должны приспособиться к тому, что есть. Не цепляйтесь, не судите, отпустите. Все так непостоянно.

Тогда я не смотрела через завесу жизни, даже наоборот. Казалось, не было ничего более постоянного жаркой, тихой комнаты бабушки. Когда я была ребенком, я играла на полу этой комнаты, двигая крошечные фигурки солдат, лошадей и коз вокруг невидимых земель. Меня окружали диваны, обитые шоколадно-коричневым бархатом и бисквитно-коричневые кресла, напольные светильники и какие-то столы, и запах горелого меда, который пропитал даже ковер, карамельный ковер, именно так я помню детство, это как детство приходит ко мне, как куча щедро раскиданных повсюду сладостей, несъеденных, и постепенно приходящих в негодность.

Ничего не изменилось с тех пор, кроме того, что все обветшало, и за два десятилетия свет заставил цвета поблекнуть. Но эта небольшая перемена только доказывала, что нет никакой трагедии, то же самое с собакой — собака, которая жила здесь, в моем детстве, умерла, но сейчас ее отпрыск, лежал в тени у полозьев кресла, так же, как всегда. Ты не думаешь – твои ощущения не подсказывают тебе – что нет ничего менее «занавешенного», чем эта стена реальности, с которой мы сталкиваемся день за днем.

Ну, как бы то ни было, в какой-то момент я встала и налила воды со льдом для бабушки, и погасила весь свет в комнате, кроме лампы рядом с креслом-качалкой. Лужица пота в ямке на ее шее высохла, и ее кожа потеряла цвет, ну, как если бы в музыкальной пьесе часть зазвучала фальшиво. Она открыла глаза и взяла меня за руку.
— Растешь в саму себя, — сказала бабушка и это было первое предложение, которое она сказала за последние несколько часов.
— Расту в саму себя? – Переспросила я.
— Да… несмотря ни на что, мы всегда были невзрачные, наша семья, у нас широкая кость и рост, и такой, грязный загар, но твоя мать стала очень красивой, в конце концов, и ты тоже станешь
— Да, — сказала я, не совсем уверенная, с чем я соглашаюсь, с тем, что сказано про мою мать или про меня.
— Ты кормила собаку?
— Да, бабуль, не беспокойся.
— Он такой пройдоха, если его не покормить, на что он только ни идет!
— Да? И что же он делает?
— Он играет с разумом. И он смышлен в этом.
— Как это?
Она закрыла глаза и слегка покачала головой.
— Ну, сейчас все нормально, — сказала я. — Я кормила его.
— А где он? — Спросила она.
— Тут, прямо у твоих ног.
— С ним все хорошо?
— Он без сознания.
— Он умер?
— Нет, он спит.
— Спит?
— Да, спит без задних ног.

Она наморщила лоб, и я ощутила, что она внезапно потеряла равновесие, споткнулась и спустилась еще на ярд к смерти. Трудно объяснить это сейчас, звучит надумано, но это именно то, что я чувствовала — скатывание вниз к смерти. Я взяла книгу и прочитала ей очень короткий рассказ под названием «Бремя», и, пока я читала, я представляла, как мы выглядели со стороны: две женщины, одна, я полагаю, в самом расцвете жизни, другая вот-вот уйдет из жизни, сидят рядом, их темные волосы и угрюмость (так когда-то сказал Николас), безошибочно выдает их родство, одна одета во все бежевое, другая, вообще, едва одета. Бабушка была права, в семье со стороны матери мы все выглядим, как вырожденцы. Гены моего отца благороднее, но они рецессивны. В свои двадцать четыре года, я до сих пор не перестаю надеяться, что каким-то образом стану похожей на него.

Вы знаете, говорят, да и было доказано, что люди с большей вероятностью умирают, когда они остаются одни, я об этом не знала тогда, но, должно быть, почувствовала как-то, потому что во время моего чтения «Бремени», который был не больше пары абзацев, бабушка снова закрыла глаза и приготовилась к тому, что, как она видела, приближается. Я ждала, ждала у ее ног, где-то с час и ничего не делала, просто слушала ее дыхание и гадала, какой вздох станет последним. Иногда она замирала на пятнадцать — двадцать секунд, после выдоха, и я, уверенная, что это конец, хватала ее руку, сжимая в последнем прощании, но внезапно дыхание возвращалось к ней. Каждый раз, когда это случилось, я напрягалась все сильнее и даже почти злилась, но вдруг почувствовала, как будто я хочу, чтобы она скорее умерла. В конце концов я поцеловала ее в лоб, надела платье и вышла на улицу.

Она жила на берегу реки, вниз по течению от оружейных складов Вулвича и вверх по течению от старого полигона на Рейнхамских Болотах. Пацифист, зажатый войной, как она сама говорила. У нее был великолепный, старый дом с террасой у одной из верфей, прежде чем их сломали и превратили то, что называют роскошными жилищами. Когда мы были детьми, она спускалась с нами вниз по осыпающейся стене и вела нас на берег, там мы гуляли или бегали по нефтяным воронкам, покрытым окаменевшей грязью и спрессованным песком — конечно, мы не рассказывали об этом нашим родителям, которые запрещали нам и близко подходить к скользкому и грязному берегу.

Тем жарким летом река обмелела, и я могла идти прямо вдоль кромки воды, в ночь смерти бабушки. Если хочешь гарантировано выжить, как моя бабушка настаивала, нужно оставаться на самой высокой точке береговой полосы, тогда тебя не засосет в трясину. Я долго шла на восток, в сторону болот, не сходя с воображаемой доски в сумерках.

За рекой рос кустарник, словно огромная тень, отбрасываемая ничем – Отелем Галеоны, где в далекие времена останавливались люди, прежде чем попасть на пароходах в Индию и Китай. Именно здесь Темза наполовину река, наполовину море. Волны с белыми барашками ритмично бились о берег. Они доходили до мили в ширину, и говорят, как правило, вспенивались до молочного цвета, несомые ветром, также говорят, что существует первобытный лес под водой, и там, где река поворачивает к Галеонс Рич сейчас разбухшие сгнившие вывернутые корни.

Но в эту ночь цвет у реки был другой, она была обмелевшей и тихой, словно она сама млела. Может быть, как раз тогда завеса проявилась и все начало терять свою обыденность, озаренное луной и ночным теплом, все смело раскрывало свою суть. На южном берегу есть место или, по крайней мере, тогда было, где участок леса и чащи занимает весь путь вниз к берегу, так что, из-за теплой погоды, песка, серебряного света и необычной неподвижности, чувствуешь себя, как будто в ты где-нибудь в тропиках. Все изменилось, какой-то провал – я не знаю. Я как будто была с родителями в Индии или они могли выйти из-за деревьев, босые, на пляж, мать с этим ее загаром и ростом амазонки и мой тихий отец, немного отставая от нее.

Сразу за деревьями, река резко давала вправо и пляж сужался или, вообще, исчезал. Каждый раз, когда я ходила туда, я не могла пройти дальше. Там можно было подняться, а затем снова спуститься, после изгиба, начиналась широкая часть пляжа, может, самая широкая, я так всегда и делала. Той ночью я первый раз шла прямо по кромке воды, и обнаружила, или как-то поняла, что иду по чему-то, и это не песок или камни, а кости.

Когда на них наступаешь, они деликатно звенели, как если ножом постучать по вилке или брякнуть фарфоровой чашкой об блюдце. Это были тазобедренные кости, бедренные кости, кости голени, крошечные суставы, суставы без продолжения, и кости без суставов, гладкие пластины коленных чашечек, длинные глубокие челюстные кости, принадлежавшие какому-то, вероятно, крупному рогатому скоту, или, возможно, лошади. Они не были раскиданы, лежали грудой в освещаемой луной осоке у осыпающейся стены.

Я разложила несколько из них на песке. Они опускались покорно и спокойно. Николас с тех пор задавался вопросом, принесли ли их со старого клеевого завода, который стоял выше по течению, на Собачьем острове и их смыло к изгибу, где потоку пришлось менять направление. Хотя это просто предположение.

Возможно, они лежали тут в русле реки много лет и показались только во время сильного отлива. Или, возможно, их не прибило сюда, а их сюда сразу сбросили, хотя кто стал бы так заморачиваться. И зачем? Так или иначе, они, наверное, пролежали в Темзе уже долгое время, учитывая то, как их сгладило водой и какими полыми и пористыми они стали, больше похожие на ракушки, чем на кости.

Серовато-белые, чисто промытые водой кости. Самые востребованные из всех предметов, но такие абстрактные, если смотреть на них вне контекста. Они могли бы быть скульптурами. Какое-то время я размышляла, как они прекрасны, все-таки признаваясь себе, что это меня раздражает, потому что на самом деле я думаю только о том, какая я чувствительная, что в состоянии видеть их красоту. Я сгребла кости в подол платья. Меня ими просто завалило. Всем известно, что Темза является прекрасным поглотителем тел и особенно любима самоубийцами, и что трупы и их части действительно мокнут на ее берегах, но это не тот случай. Да будет известно, что, когда я взяла их, я не сомневалась, что они не человеческие, и что, если бы они были человеческие, я не почувствовала бы, что это так.

Я заполнила узел, сделанный у колен моего платья и пошла домой к бабушке, зажав подол юбки в кулаке. Бабушка умерла, когда я вернулась, как я и знала. Я высыпала свои находки на кровать в свободной комнате, ее всегда держали на случай, если кто-то приедет, а потом я села у ног бабушки и положила голову ей на колени. Родители позже ругали меня, что я оставила ее одну, в кресле-качалке на всю ночь и сказали, что я должна была сообщить о ее смерти сразу, но я не понимала их спешки, не понимаю ее и сейчас, и я бы поступила точно так же, вернись я сейчас назад.

Присутствие смерти в комнате было таким властным и спокойным – то же спокойствие я чувствовала к костям на берегу, что чувствовалось, несмотря на жизнь со всеми этими бесконечными обязанностями и запросами, и драмами, она ждала этого экстатического момента конца, и хотела поупиваться немного этим, чтобы понять — все эти, казалось бы, бесконечные проблемы, в конечном счете прекратятся. И можно утешиться этим и отдохнуть в своем привычном месте, в кресле-качалке, с лампой, со своей собакой, немножко подольше, по крайней мере.

Так вот, эта завеса. Когда ты говорил об этом раньше, ты имел в виду, что иногда, очень редко, все, что кажется очень твердым в мире теряет вдруг твердость? Я имею в виду, кто-то сидит там, может быть, на кровати, жаркой ночью со скрещенными ногами, но существует и нечто обратное. Чувствуется, или лучше сказать, я чувствую, как будто я могла бы протянуть руку через оконное стекло или стену так же легко, как сквозь туман, и все же я едва могу поднять руку и пошевелить ею в воздухе. Это происходит потому, что, кажется, нет в этом никакого смысла. Я, кажется, и сама всего лишь воздух, и нет никакого смысла шевелить воздухом в воздухе. Ничего не получится. Ты это имеешь в виду?

Например, я смотрю на кости, которые собрала, возможно, во сне, за исключением того, что это не может быть сон, потому что кости, вот, передо мной, и я не считаю их костями, совсем, я считаю, что это случайные сгустки материи, которые не имеют ни прошлого, ни будущего, ни какого-либо смысла. Мое собственное голое колено вписывается в эту категорию тоже, и я смотрю полчаса на оранжевый уличный свет, который освещает впадинки коленной чашечки.

Я не скорблю из-за смерти бабушки, потому что жизнь, и я всегда это знала, зримая жизнь, всего лишь отрицательное пространство, созданное гораздо более обширной реальностью. Когда я думаю о бабушке в комнате непосредственно передо мной, физической и неподвижной, как корень, она идеальна в моем воображении, и тем более для моего сознания она выглядит еще больше сгустком материи, бессмысленным и вневременным. Сказать, что она мертва, бессмысленно, так же бессмысленно, как сказать, что я сама жива.

Если это может быть одним из примеров того, как видеть сквозь завесу жизни, то ответ на твой вопрос однозначное «да», я видела сквозь нее. Я думаю, что я сидела в состоянии транса в течение нескольких часов в ту ночь, и только когда взошло солнце, я пошевелилась. Затем я бережно протерла лицо бабушки фланелькой, как если бы боялась разбудить ее, и позвонила в больницу. И приблизительно в шесть тридцать или в семь утра, ее в конце концов отвезли в морг.

Что же касается «Бремени», истории, чьи последние слова услышала моя бабушка, даже сейчас они бойко всплывают в сознании: Два монаха спускаются из предгорий Гималаев в ближайшую деревню. В деревне их застигает дождь и когда они направляются обратно, наверх к предгорьям с мешком грецких орехов, риса, дхедо , овощей, специй и тому подобным, улицы размыло, и они превратились в грязь. Красивая женщина стоит на другой стороне дороги, пытаясь ее перейти. Старший монах сует мешок с покупками в другой, снимает обувь и идет прямо по лужам к женщине, поднимает ее и переносит на другую сторону. Позже, в тот же вечер, после молитвы, молодой монах, казался сильно обеспокоенным, почти на взводе, он неотрывно смотрел на своего собеседника, как будто хотел что-то сказать. Наконец, старший монах спрашивает, что беспокоит его, и он отвечает: «Мы же не должны даже касаться противоположного пола, а сегодня вы перенесли эту женщину прямо через дорогу». Старший монах подумал об этом мгновение, и казалось, что у него не может быть никаких оправданий. Но он посмотрел за оба плеча, раскрыл ладони, показывая, что они пусты, и ответил: «Брат, я оставил ее на обочине дороги, там, где я поставил ее, это ты до сих пор несешь ее.»

Вернуться к — Саманта Харви. Дорогой вор. / Перейти к — Глава 2